– Пойдём, - махнул он рукой, и в сопровождении двух уже известных ей охранников они прошли по уже известному Маше маршруту к покрытому чехлами меморизатору. Директор указал пальцем, и охранник скинул чехол, взметнув в воздух кучу пыли. Перед Машей предстали знакомые пластинки и маска-окуляр.

Послышался шум шагов, Маша обернулась и увидела, как в сопровождении двух охранников в комнату вошёл Карлос Альпеджио. Ну что ж, понятно. Терпеть провал - так уж всем сразу.

Техник, что пришёл вместе с ними, пошуровал сзади короба меморизатора и через минуту вынес оттуда маску, подобную Машиной - только на длинном проводе. Директор сел на стул и стал отщёлкивать крепления. Маша поняла, что он будет видеть то же, что и она.

Что делать, объяснять было не нужно. Маша села, щёлкнула тумблером и, прежде чем начать, оглянулась на Директора. Техник подошёл к ней и закрепил на Машиных висках и запястьях маленькие датчики.

– Это детектор лжи, - сказал Квинт, явно наслаждаясь своими, явно очень остроумными для него самого, придумками.

Затем он движением пальца выпроводил охрану и техника из кабинета, но тут же, видя, как охрана уводит массажиста, приказал:

– А Вас, мистер Альпеджио, я попрошу остаться. Вы мне нужны здесь. Посмотрим-ка, что будет происходить.

Маша с Альпеджио остались наедине с Директором. Обстановка сквозила чем-то тягостным - но не для Квинта, который чувствовал себя с Машей и Карлосом абсолютно свободно и даже слегка игриво. И правда - чего ему бояться?

– Так что - бороться и искать, найти и не сдаваться, - прокомментировал Квинт, - начинай, но помни: если ты не найдёшь какую-то схему аппарата для расщепления личностей или что бы то ни было ещё там, я попрошу вмешаться предположительно компетентных в лечении предположительно шизофрении людей.

– К чёрту, - непонятно к чему прошептала себе под нос Маша и сунула лицо в маску прибора.

Перед глазами мелькнули события последнего часа, но Машу они не интересовали: собственная жизнь более не интересовала её. Пробежав проторённой тропой через юность и детство, она с разбегу нырнула в рождение, с закрытыми глазами проплыла через схватки, вынырнула Виолой, но не остановилась стряхнуть воду времени с волос, а заправским спринтером рванула в уже известные области.

За окном её спорткара промелькнули Настя, викинг Свен, Кабибр и другие персонажи её собственной, но будто бы уже такой нереальной жизни. Наконец, она минула своё пещерное племя, и только собралась увидеть врата этой цитадели вселенского счастья и разума, как...

Перед глазами Маши стояли бесплодные земли какого-то неведомого прошлого - скалы под низким серым небом, по которому гуляли молнии на многие сотни километров вокруг.

– Ты ушла не туда, - услышала она голос Квинта.

"Соберись, Маша, - вдруг проявился на фоне её сознания Шостакович, - помни, что сказал Квинт: Леттуа Гири это инверсия".

Маша мысленно кивнула ему, расслабилась и на мгновение почувствовала себя в потоке времени и безвременья. Затем повернулась лицом к прошлому, и упала спиной вперёд.

И вынырнула из реки времени посреди зеленой металлической комнаты, которая мерцала и становилась то блёклой, то проступала яркими красками, то исходила рябью. После нескольких секунд Машу выбросило в серую муть.

"Это конец, самый конец всего...
– каким-то седьмым или восьмым чувством, чувством внутреннего времени, поняла девушка и крутанула колёсико обратно, - "Вот он какой, конец всего... Не ядерная война, не крики стенающих над водами... Это конец сознания. Не дай боже, не дай боже такой смерти. Вечной и бесконечной... Но меня там не было". Маше пришло в голову сравнение - жизнь кончилась, будто в кинопроекторе плёнка. Только что она была, а сейчас её нет, ни твоей, ни какой-то ещё - вообще жизни как факта нет.

Её аж затошнило от попытки представить, как жизни нет - притом что личностные единицы бессмертны в принципе. Бессмертны - а потом это правило отменили. Это даже не вызывало ужаса, глубина этой беды не могла проявиться в человеческих чувствах Маши. Она попыталась ещё немножко подумать о конце - не конце, а абсолютном, безусловном, тотальном и недвусмысленном конце жизни, и...

Слезы не стали капать из её глаз - для той беды, что начинала проникать в сознание вдумывающейся Маши, слезы были бы безудержным восторгом и бесконечным счастьем.

Шостакович где-то внутри бился в конвульсиях и визжал, как избиваемая собака, истерическим беззвучным криком... Его выжимала, истирала, высушивала до состояния раздавливаемой на шоссе лягушки отдалённая мощь беды, к которой, как к ящику Пандоры, прикоснулась Маша.

А в носитель Маши беда, наконец, спроецировалась в виде некоей гармоники человеческого ощущения.

"Это она!
– сверкнуло в разуме Маши, и вдруг кусочки головоломки сложились в понятный человеческому существу узор, - Это она и есть, моя боль! Это моя боль от Леттуа Гири! Это боль этой бесконечной беды, беды размером больше вселенной, потому что ничто во вселенной не может быть больше самой жизни...