Устроившись с ногами в операторском кресле, второй механик Ларионов раскрыл «Жизнь взаймы». С того утра, как «Лермонтов», покинув Балтимор, вышел в Атлантику, передохнуть можно было только на вахте. С удивительным постоянством машина чуть-чуть не дотягивала до нужных оборотов. На мостике нервничали, дед пребывал на грани истерики и вообще не стало никакой личной жизни. Даже во сне преследовали производственные видения. Бесшумно вращался маховик гребного вала, и было до безнадежности ясно, что он оборачивается медленнее, чем нужно, стучали в висках клапана, не давая забыть про лабрикатор, какие-то дурацкие прокладки, про вечный, как мир, нагар на поршневых кольцах. Мало того, что жизнь действительно дается человеку как бы взаймы, она еще требует от него ежедневных жертв, своеобразной выплаты процентов.

Толкнув плечом застекленную дверцу, вошел Загораш. Бросил на полку асбестовые рукавицы и молча нацедил полстакана газировки. Выдав чахлую струйку — очевидно, кончилась углекислота в баллоне, — автомат с печальным вздохом иссяк.

— Все разладилось, — стармех жадно опрокинул стакан и сразу же налил еще. — Не доливают, не додают, — он отер жирный от нигрола лоб. — Останавливать надо, к чертовой матери. А так ничего не сделаешь — мартышкин труд… Что читаешь, Юр?

Ларионов показал Загорашу обложку.

— Перечитываю со скуки. И библиотеке ничего путного нет. Когда думаешь останавливать?

— Да я хоть сейчас. Но мастер чего-то тянет. Не пойму его, честное слово! Ну, не додаем мы, ну, набегает тридцать миль в сутки… Что же, кровью теперь блевать? Остановка предусмотрена графиком. Ее все равно придется сделать. Верно говорю? Так лучше раньше, чем позже, я так понимаю. Нет, Юра, не выйдет из меня стармеха. Вторым я был на месте, это точно. А здесь… Железную хватку надо иметь и луженую глотку. Иначе ничего не получится. Да разве втолкуешь?

— Попробуй потверже, — посоветовал Ларионов. — Дед — полный хозяин в машине, и его слово — закон.

— А ты бы сумел? — вздохнул Загораш.

Ларионов ответил ему понимающей улыбкой. Возразить было нечем.

— Так-то, друг, — Загораш хотел было похлопать товарища по плечу, но, глянув на замасленную ладонь, махнул рукой. — Сам все понимаешь. Мы ведь даже внешне с тобой схожи.

Высокие и худощавые, с романтической небрежностью подстриженные под битлов, механики в самом деле во многом походили друг на друга. Обоим была присуща та особая внутренняя деликатность, которая дается человеку с рождением и не покидает его до последнего дня, невзирая на все превратности жизни. На этом, собственно, сходство кончалось. Ларионов, казавшийся более утонченным и даже ранимым, удивительно легко, с непоказной и потому особенно подкупающей небрежностью переносил как физические, так и моральные испытания. Ему были чужды лихорадочные метания Загораша, который с поразительной быстротой то воспламенялся безудержным восторгом, то впадал в глубокое уныние. По-настоящему сильно он страдал лишь от разлуки с женой, которой сохранял редкую верность. Она, видимо, платила ему тем же. Во всяком случае, когда судно вставало к причалу, первой взбегала по трапу именно Люся Ларионова. Оставалось лишь удивляться, как она ухитрялась опережать власти. Портовикам и плавсоставу это казалось совершенно непостижимым. Дед тоже испытывал к законной супруге нежные чувства. Но по-своему. Он буквально засыпал ее взволнованными радиограммами, зачастую превышая положенный лимит в пятьдесят слов, поскольку вообще был не чужд сочинительству и в свободные от работы минуты кропал сентиментальные лирические стишки. Пребывая в перманентном состоянии влюбленности, он не оставлял без внимания ни одной представительницы прекрасного пола и, закончив очередной поэтический опус, никогда не забывал снабдить его соответствующим посвящением. По этой причине избегал приносить тетради со стихами домой. Любовная хроника, в основном платоническая, но способная составить документ эпохи, сохранялась в сейфе вместе с техническими паспортами и прочей скучной материей.

Посидев в молчании, — обоим казалось, что они удивительно понимают друг друга в такие минуты, — механики обменялись сочувственной улыбкой.

— Ну что, полегчало немного? — спросил Ларионов.

— Отлегло малость от сердца, — прояснел взором Загораш. — Посижу чуток и пойду к себе в преисподнюю.

— Да не надрывайся ты так. Кому это надо? Лучше поставь вопрос ребром. Поверь моему опыту, мастер не станет тебе перечить, если поймет, что положение действительно сложное. Ты сам во многом виноват.

— Интересно, в чем же?

— Хотя бы в том, что не умеешь настоять на своем. Мы должны были начать ремонт еще вчера. Так? Значит, никаких разговоров. Кровь из носу.

— Они же вдвоем на меня насели! — с запоздалым сожалением защищался Загораш, который, как ребенок, мог вновь и вновь переживать уже отыгранные сцены. — За горло взяли: давай-давай. Привыкли выжимать до последней капли. Им что механик, что механизм, без разницы. Между прочим, Юра, эта традиция еще от старого флота сохраняется, — вильнул он в сторону, чувствуя слабость своих аргументов. — Штурмана, дескать, белая кость, а мы, механики, черная, и нами можно помыкать как угодно. Черта с два! Машина — не человек, ее за горло не возьмешь.

— А тебя, выходит, взяли?

— Меня взяли, — честно признал Загораш. — Потому что вдвоем. У Беляя хватка будь здоров! Пока своего не добьется, не отпустит.

— Прости, Андрей, но ты и в самом деле недозрел, — холодно бросил Ларионов. — Тут я с тобой не согласен. Да разве старпом тебе указ? Старший механик — второй человек на пароходе. Так и держись, иначе, верно, каждый штурман станет из тебя веревки вить. Я Беляя знаю, — смягчился он несколько. — Вадик парень свой, и с ним ладить можно. Но он службист до мозга костей, и если в ком чувствует слабину, то вцепляется, что твой клещ.

— Во мне, значит, чувствует.

— Выходит так, Андрюша. Прежний дед был как кремень. Его не сдвинешь. Наш Костя на нем не раз зубы обламывал.

— А где он теперь, этот твой кремень, знаешь?

— Знаю. Плавает себе преспокойно на «Колхиде». И еще двадцать лет будет плавать, потому что такие люди на улице не валяются. Ты тоже не бойся, без работы не останешься… Разве что канадскую линию потеряешь, так аллах с ней. Независимость дороже. Главное — себя по потерять, не разменяться на дешевку. Это не значит, что обязательно надо идти на конфликт. Совсем напротив…