— Говорите, — кивнул капитану Шередко.

Константин Алексеевич взял трубку.

— Говорит теплоход «Лермонтов», — внятно прогудел в микрофон, надевая наушники. — День добрый, Олег Петрович! Как самочувствие? — нажал кнопку. — Прием!

— Константин Алексеевич? — неожиданно близко прозвучал голос Богданова. — Приветствую вас, приветствую. Самочувствие отличное. Продвигаемся помалу указанным курсом. А как у вас?

— Вашими молитвами, Олег Петрович.

— Значит, совсем замечательно.

Шередко врубил динамик, чтобы слышать весь разговор.

Как и положено, оба капитана говорили неторопливо, с легким оттенком небрежности, словно ничего не случилось и их не ожидает в ближайшие сутки рандеву, за которым начнется, требующая обоюдного напряжения, страда. Обычно в таком сдержанно дружелюбном тоне, в котором ощутимо проскальзывают самодовольные нотки, ведут беседу вахтенные штурманы встречных судов по каналам УКВ. Подбадривая друг друга легкими шутками и не всегда интересными для собеседника новостями, они со спокойным сердцем прерывают связь, как только разойдутся, приветственно просигналив кормовым флагом, случайно встретившиеся суда. У каждого своя дорога, у каждого свой замкнутый в себе мир.

Инстинктивно чувствуя неуместность дежурного оптимизма, Дугин, в то же время не решался взять обычный деловитый тон. Щадя и без того уязвленное самолюбие Богданова, он вначале ронял ничего не значащие слова и междометия. Затем, после особенно долгой паузы, небрежно бросил:

— Если ничего не помешает, ждите нас завтра.

— Есть такое дело, — с подчеркнутым безразличием отозвался Богданов.

Дугину показалось, что обе стороны достойно выдержали трудный экзамен. Теперь можно было спокойно перейти на повседневный треп.

— Может, фильмами обменяемся?

— Отчего ж? С превеликим удовольствием… Как вообще жизнь, Константин Алексеевич? Груз не слишком великоват?

— Ничего, выгребаем помалу… Кстати, вам сообщили, что пароходство дало добро?

— Как же, Константин Алексеевич, наслышан… Вопросы будут?

— По-моему, дело ясное, как полагаешь, Олег Петрович? Готовь все необходимое для буксировки, чтобы время зря не тратить, а мы завтра к ужину подгребем. Не оставим вас на произвол судьбы, не надейся.

— Добро… Если произойдут изменения, дам знать.

— Будем держать связь. Наши радисты, надеюсь, не подкачают. А мы с тобой давай часа через три побеседуем. Подходит?..

— Лучше в двадцать. А то у меня разговор с пароходством.

— По радиотелефону? Молодец твой радист. А мы вот никак не можем пробиться. Разрешишь, как говорится, поприсутствовать?

— Добро, если, конечно, Одесса не воспротивится.

По долгой паузе и ощутимой сухости интонации Константин Алексеевич догадался, что согласие было вынужденным. Вероятно, Богданов подумал при этом, что не только не имеет морального права отказывать, но и не в его власти вообще помешать кому бы то ни было настроиться на разговор.

— Вот и отлично, — закончил Константин Алексеевич. — Один ум хорошо, а два лучше. Итак, в двадцать выходим на связь. Всего тебе наилучшего. Конец, — он с облегчением перевел дух.

— Как только начнут говорить, кликните меня, — кивнул радисту. — Не мешает и нам с берегом посоветоваться.

— Удастся ли? — с привычным сомнением отозвался Шередко.

— Другие почему-то умеют, — многозначительно намекнул капитан. — Постарайтесь, может, и у вас получится… А теперь давайте Одессу.

Василий Михайлович переключил диапазон, не глядя на шкалу частот, подстроился к невнятным голосам, выплескивавшимся из шелестящей завесы. Для лучшей слышимости поменял гнезда приемных антенн.

С сочувственной улыбкой Дугин прислушивался к словам, которые изредка ронял хорошо различимый мужской голос. Да и не нужно было никаких слов, чтобы полной мерой ощутить радость, нетерпение и беспокойство, которые дышали в коротких всплесках, неожиданно вырывавшихся из шумового фона, смягченного торопливой и очень далекой женской речью. Женщина, казалось, не обладала никаким опытом в радиоперекличке, не понимала, что нужно говорить коротко и строго поочередно. Ее характерный тембр тонкой ниточкой трепетал где-то на другом конце мира по ту сторону ревущего занавеса. Она не умолкала ни на минуту и потому никак не могла слышать своего далекого друга, которому оставалось только молчать. Отчаянно и нетерпеливо звала его, слезно жалуясь, что он куда-то пропадает и решительно ничего невозможно понять.

— Вот дура баба! — в сердцах взмахнул кулаком Шередко. — Хоть бы хвылынку передохнула.

— А они иначе не могут, женщины, — снисходительно усмехнулся Дугин. — Им лишь бы излиться. Моя, кажется, огонь, воду и медные трубы прошла, а все никак не научится.

— Так человек же переживает.

— Ничего, успокоится. Разговор-то у них самый обыденный, — Дугин смущенно почесал переносицу. — Ну люблю, ну целую, и я люблю, и я целую, дома все благополучно, и у меня тоже, надеюсь быть такого-то… и далее в том же духе. Как-нибудь разберутся. Тут лишь бы голос услышать, — он затуманился и вздохнул. — Великая, конечно, штука этот радиотелефон. И как мы раньше без него плавали? Непостижимо… Только слышимость никудышняя.