— Попробуем, — Шередко по привычке склонил голову к плечу. — Хозяин — барин, Константин Алексеевич. Как-нибудь выдюжим.

— Вы это о чем, собственно? — капитан подозрительно покосился на радиста.

Шередко указал на радиограмму.

— Сроки.

— Не вам обсуждать приказ начальника пароходства, — проникновенно, словно набедокурившему ребенку, объяснял Дугин. — Да и не мне, — добавил он сухо, как бы принимая на себя долю чьей-то вины. — Лучше свяжитесь с «Эйхе», — он вдруг улыбнулся несколько смущенно. — Знают, небось, что есть у нас кое-какие резервы, вот и требуют. А что? Правильно. Пошли завтракать, — бросил он, заглянув в рубку.

— Прошу разрешения, — Шимановский помедлил на пороге кают-компании и, не дожидаясь ответа, шагнул к столу. — Приятного аппетита.

— Пожалуйста, — с нарочитым запозданием, в котором сквозило неодобрение, ответил капитан.

Несмотря на твердый характер, Шимановский был ему, в общем, симпатичен. Дугин уважал независимость, если она не бросала вызов внешним проявлениям моряцкого быта, равнозначный в глазах капитала непререкаемому табу. Пусть на «Лермонтове» нет табльдота, но это не значит, что каждый может заявляться в кают-компанию в рабочей одежде. Он и сам занят не меньше других, но все же нашел время переодеться к завтраку в свеженакрахмаленную сорочку. Отчего же Шимановский не переменил свою кошмарную спецовку? Или эта фифа Аурика, которая позволяет себе садиться за стол в белом халате?

Проверить электропроводку в аварийном лазе вызвался Дикун. Как всегда, сам напросился, едва только электрик поведал свои заботы Загорашу.

— Какой может быть разговор? Лично для меня это пара пустяков, — заявил Дикун и уже вполуха выслушал дальнейшие пояснения Шимановского.

— Так я на вас надеюсь, — заключил Петр Казимирович. — Дело хоть и муторное, но, по существу, пустяковое. Мы бы и сами с Пашей могли, по ведь не разорваться же…

— Не надо лишних слов, — нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, заверил Дикун. — Давайте сюда инструмент и будьте покойны. Сказано — сделано, — его белесые, не знающие угомона глаза уперлись в Загораша. — Правильно я говорю, Андрей Витальевич?

— Конечно! — выразительно глянув на электрика, поспешно подтвердил стармех.

Шимановский понимающе отвел глаза. Себя не обманешь. Оба они не питали особых иллюзий насчет заверений третьего механика, который хоть и нес исправно вахты, когда кругом были люди, но предоставленный самому себе развивал такую сокрушительную инициативу, что оторопь брала. Чисто формально придраться к Дикуну было не так просто. Машину он знал до мельчайшего винтика, не чурался никакой работы, а его совершенно искренняя готовность оказать услугу старшим товарищам просто-напросто обезоруживала. Несмотря на неприязнь многих, Дикуна приходилось принимать таким, как есть, потому что он крепко сидел в седле. Восемь лет протрубив в должности моториста, он нашел в себе упорство и силы заочно выучиться на судового инженера. В глазах начальства это кое-что значит, хотя сам Дикун почти ничего не выиграл от перемены статуса: ни в зарплате, ни, тем более, в валюте. По правде сказать, он не очень к этому и стремился. Не меркантильные интересы заставили его зубрить теплотехнику и судовые механизмы, урывая часы у сна и отдыха. В основе всего лежали чисто престижные соображения.

Пусть высшее мореходное училище выпускало не только хороших штурманов, но и знающих инженеров, была все-таки ризница между вчерашним школьником и опытным мотористом, который по одному лишь звуку мог определить любую неисправность. Дикун лучше других понимал, что разница эта была. Курс, таким образом, был взят правильный. Лишь одного он не учел, некоей трудноопределимой малости, которую работающие в пароходстве социологи, за отсутствием более строгого термина, именуют «чисто человеческим фактором».

Едва защитив диплом, Дикун получил должность четвертого, а через каких-нибудь полгода и третьего механика. И хотя дальнейшее продвижение на этом застопорилось, он уже почувствовал неодолимую потребность в непрерывном восхождении. Словно стремился во что бы то ни стало наверстать упущенное. Это, скорее всего, и помешало ему наладить правильные отношения с коллегами, которые были старше по положению, но младше по возрасту. А от вчерашних друзей он и вовсе отдалился. Сделался суетливым, придирчивым, а его бьющая через край инициатива стала вызывать насмешки и опаску. Особенно боялся ее Загораш, предпочитавший, по мере возможностей, держать третьего механика в поле зрения. Стармех вполне справедливо полагал, что за деятелем, который в угоду любому приказу ходовой рубки готов изнасиловать машину, нужен глаз да глаз.

Так кого же еще из своих инженеров он мог выделить в помощь Шимановскому? Конечно же, Дикуна, который, к тому же, сам напросился. Петру Казимировичу не оставалось ничего другого, как согласиться. Он, конечно, и мысли не допускал, что тот и в аварийном лазе сумеет выкинуть какой-нибудь фортель. Однако, как часто случается, действительность опрокинула благие надежды. Если бы Дикун сам, как намеревался, отправился в лаз, ЧП, наверно бы, не случилось. Но вся беда в том, что в его беспокойной, одолеваемой честолюбивыми заботами голове загорелась новая идея. Вернее, он просто вспомнил, что обещал Горелкину отпечатать фотографии для судовой газеты и даже развел с утра проявитель и фиксаж.

Замерев в полете, как птица, у которой неожиданно перебили крыло, Дикун схватился за прут и перепрыгнул на трап, ведущий в мастерские. На его счастье, Геня пребывал на своем месте. Стоя у станка, он обтачивал болванку под вкладыш для подшипника опреснительной установки. Эмульсия тонкой молочной струйкой стекала на свежую золотистую поверхность, от которой удивительно мягко отслаивались бесконечные завитки стружки. Шпиндель вращался на самой высокой скорости, и потому Геня был в предохранительных очках. Он следовал не столько инструкции по технике безопасности, сколько настоятельному совету Шередко, который от своего нового приятеля из Москвы-радио знал о печальных последствиях глазной операции.