Обрабатывая шкуркой законченную поверхность, Геня думал о том, как неладно получилось у него с Тоней. Раскаивался, что не сумел сдержаться. В ее отношении к нему сомневаться не приходилось. Сколько Геня ни пытался завязать непринужденный разговор, ничего путного не выходило. Она явно избегала его с того мерзкого утра, когда Горелкин влез со своими нравоучениями. Хотелось думать, что во всем виноват именно Иван Гордеевич, а сам Геня лишь пошел на поводу у событий. Так было спокойнее и что-то светило впереди. Зато о деде, вернее о них обоих — Тоне и деде, — даже мысль одна нестерпимой казалась, словно удушье подступало к горлу.

Учащенно дыша и поминутно отирая саднящий глаза пот, Геня вырезал поврежденный участок. Сгорело совсем немного, отчего не сработала, вероятно, спринклерная противопожарная система. Осталось последнее — обмотать оголенную проволоку липкой лентой.

Покончив с ремонтом, Геня полежал без движения, расслабив обессилевшие руки. Теперь он мог позволить себе небольшое развлечение: понестись по пням и комкам, как сказал на той экскурсии «дракон» [19] . Для этого надо резко, изо всех сил, оттолкнуться и поджать ноги.

Так оно и получилось, как мыслилось. Замелькали пальцы вверху, едва касаясь швеллерных ребер, и тележка грохоча набирала скорость, и со звоном подскакивали ее чугунные колеса. О том, что обследовал только часть туннеля и впереди, возможно, тоже есть повреждения, Геня как-то не задумался. Полностью уверенный в том, что с блеском выполнил трудное поручение, он испытывал скорее гордость. Такое не каждому по плечу. Теперь можно было расслабиться, отдаться позабытому ощущению полета. Вспомнилось детство, дача Ковалевского, захватывающая жуть падения с откоса, когда над головой взлетел вырвавшийся из рук самокат и в небе жужжали разогнанные подшипники.

Сокрушительный удар развернул Геню поперек платформы и бросил на рельсы. Задев за шпангоут плечом, он едва не размозжил голову об острый выступ. Лишь рваная борозда обозначилась от виска до щеки. Но все это — прошло уже мимо сознания, погашенного нестерпимой, всепоглощающей болью в ноге. Последнее, что запомнилось Гене, был рокот укатавшей тележки, замирающий в ржавой мгле.

Обнаружив на экране светлое пятнышко, третий помощник подкрутил дистанционный верньер. Следя за цифрами, мелькающими в прорези счетчика, подвел радиус к точке, одинокой звездой сиявшей на пустынном горизонте локатора. Размытый след, сохранившийся от предыдущего включения, показывал, что судно идет навстречу.

— Пароход какой-то по левому борту, Васильич, — доложил Мирошниченко старпому. — Четыре мили один кабельтов. Мы больше не одиноки, братцы. Еще один идиот забрался в эту пустыню.

— Рыбак какой-нибудь, надо полагать, — без особого интереса отозвался Беляй, наблюдая за тем, как одограф, связанный проводом с лагом и гирокомпасом, автоматически пишет курс.

— Вдруг наш? — насторожился Мирошниченко.

— На Бебеля жил до войны один знаменитый репортер, — начал издалека Вадим Васильевич, — виртуоз заголовков. Знаешь, как он назвал статью про старушку, которую сбил мотоциклист?

— «Бац! И нет старушки», — сказал третий, слышавший эту историю «дцатый раз».

— А статью о семье, отравившейся несвежими бычками?

— «Рыбки захотелось».

В море не только фильмы, но и шутки приходится прокручивать не один раз. С каким грузом поднялись на борт, с таким и остались. Анекдотами в иностранных портах не разживешься. Это не мороженое мясо, не топливо, не вода. В радиогазете, которую ежедневно отстукивает беспроволочный телетайп, тоже по части юмора слабовато. Разве что радист обменяется хохмой с коллегой. Такое, конечно, не поощряется — засорение эфира, но и не пресекается излишне рьяно. Во-первых, одесситы просто иначе не могут, во-вторых, смех, как известно, витамины души. Диалог между старпомом и третьим продолжал развиваться по неизменным канонам. В реестре Эдуарда Владимировича он значился под рубрикой «рыбачок-землячок».

— Для каждой рыбы существует своя приманка, — меланхолично уронил Беляй.

— Ставрида и скумбрия идет на луженый крючок, — тотчас же подыграл Мирошниченко.

— Тунец — на ставриду.

— Акула — на любую тухлятину, лишь бы нашелся кованный крючок.

— Но любая рыба… — Мирошниченко сделал вкрадчивую паузу, — даже рыба в консервных банках…

— Идет на краску, — закончил Беляй.

— Безотказно! — подсказал третий.

— Совершенно справедливо, — понравился старпом. — Безотказно идет.

До встречи с рыбаком оставалось минут семь-восемь, и Вадим Васильевич потянулся к большому восьмикратному биноклю.

— Наш! — торжествующе объявил он, когда стало возможно различить широкую красную полосу на трубе. — СРТ… Зови мастера.

— Мурманский, скорее всего, — сказал Мирошниченко, снимая телефонную трубку. — А может, латыш… Константин Алексеевич? Идите сюда! Рыбачок появился! — с капитаном он говорил так же напористо, как и с любым другим членом экипажа. К всеобщему удивлению, это сходило с рук.