IX

Деревню отбили в ночном бою.

Еще курился дымок над сгоревшей крышей риги, чернели обугленные стропила, по перепаханным колесами пушек огородам бродила чья-то недоеная корова и тоскливо мычала.

За деревней лежало поле с неубранными полегшими овсами. За полем виднелась полоска леса, и где-то там, в логах, отсиживались белые, готовясь к новой атаке. Могли они наступать и с другой стороны деревни, от реки, где занимали противоположный высокий берег и держали под прицельным огнем переправу. Туда и перебросили основные силы, а здесь в боевом охранении оставили комсомольскую роту. Они отрыли окопы, в снарядной воронке устроили пулеметную ячейку, а греться по очереди бегали в полусожженную ригу.

Вот и сейчас сидели они на прошлогодней соломе и слушали Женьку, который вполголоса читал им сначала Блока, а теперь Пушкина:

И, не пуская тьму ночную

На золотые небеса,

Одна заря сменить другую

Спешит, дав ночи полчаса.

Люблю зимы твоей жестокой

Недвижный воздух и мороз,

Бег санок вдоль Невы широкой,

Девичьи лица ярче роз,

И блеск, и шум, и говор балов,

А в час пирушки холостой

Шипенье пенистых бокалов

И пунша пламень голубой...

– А чего такое пунша?
– спросил Федор.

– Напиток такой, - недовольный, что его перебили, ответил Женька. Сахар жгут и еще что-то...

– Сахар жгут?
– ахнул Федор.
– Скажи, гады, а?

– Контра!
– подтвердил Степан.
– Давай дальше, Женька!

– Нравится?
– удивился Женька.

– Ничего...
– уклончиво сказал Степан.
– Красиво написано.

– Читай, Женя...
– попросила Глаша и села поудобней.

Женька откашлялся и продолжал:

Люблю воинственную живость

Потешных Марсовых полей,

Пехотных ратей и коней

Однообразную красивость,

В их стройно зыблемом строю

Лоскутья сих знамен победных,

Сиянье шапок этих медных,

Насквозь простреленных в бою...

– Здорово!
– не выдержал Степан.
– Это я тоже люблю. Бой, дым, огонь!

Глаша улыбнулась и сказала:

– Известное дело! Где драка, там Степан.

– Да я не про это!
– Степан даже поморщился от досады.
– Я про военное искусство. Это тебе не кулаками махать!

– Может, у тебя призвание, - серьезно сказал Женька.
– Талант! В командармы выйдешь.

– А что? Факт!
– самоуверенно заявил Степан, подумал и покачал головой.
– Нет, братва... Я токарем буду. Как батя.

Про умершего отца он никогда не говорил, вырвалось это у него случайно, и чтобы ненароком никто не вздумал его жалеть, нахально брякнул:

– А потом женюсь!

Увидел широко раскрытые глаза Глаши и спросил:

– Что смотришь? Ей-богу, женюсь!
– И чтобы окончательно развеселить ее, добавил: - На образованной.

Но Глаша не засмеялась, как ожидал Степан, а как-то неловко поднялась и через пролом в стене вышла из риги.

Степан видел, как она, сгорбившись, пошла к воронке, где сидел у пулемета Кузьма, и спрыгнула вниз.

– Чего это она?
– недоуменно обернулся Степан.

Женька покусал губы и сказал:

– Неумный ты все-таки человек, Степа!

– Это почему же?
– Степан даже не обиделся.

Женька ничего не ответил и лег на солому, заложив руки за голову. Смотрел на черные стропила, серое низкое небо и насвистывал мелодию старого-престарого вальса.

Степан обескураженно молчал, свертывал "козью ножку" и все тянул шею к пролому в стене, поглядывая на пулеметную ячейку.

Но Глаша не возвращалась, и Степан, так и не закурив, сидел и вертел в пальцах самокрутку.

– А я землю пахать буду, - сказал вдруг Федор.

– Что?
– рассеянно переспросил Женька.

– Землю, говорю, пахать буду, - повторил Федор.
– Как белых разгромим, в деревню к себе подамся. Коммуну собью, артельно чтоб робить. Слышь, Степа?

– Тебе бы только в земле ковыряться!
– раздраженно отозвался Степан.

– Это ты какие слова говоришь?
– ахнул Федор.
– Ты хлеб ешь?

– Отстань!
– смотрел в пролом стены Степан.

– Нет, ты говори!
– Федор засопел и заморгал ресницами.
– Ешь хлеб?

– Ну, ем, - неохотно ответил Степан.

– А кто его сеял? Кто землю пахал? Кто убирал?
– У Федора покраснели лоб, щеки, шея, а уши и нос, наоборот, стали белыми.
– Сколько потов на эту землю пролито, ты знаешь? Убить тебя за такие слова мало!
– Он помолчал и решительно сказал: - Не товарищ ты мне больше. Вот!