–  Мир был бы намного лучше, если бы не такие, как Дуайт, - сказала она.

Я был согласен.

–  Но они не только продают своих дочерей, развращают их и бьют своих жен. Дело еще и в том, что суд... Мне нужно домой, сейчас же.

Она взяла салфетку, достала ручку из сумочки, что-то написала и дала мне.

–  Это в Пальметто, - сказала она.
–  Я думаю, он живет там. Он дал адрес в Сарасоте для того, чтобы Адель приняли в школу.

–  Заботливый папаша, - сказал я, складывая салфетку и убирая ее в карман.

Я отвез ее домой. По дороге мы почти не разговаривали.

–  Вы чувствуете себя... неловко?
–  спросила она, когда мы почти подъехали к ее кварталу.

–  Да, - сказал я.

–  Я тоже. Мы от таких ситуаций отвыкли.

–  Да мне, собственно, и отвыкать было не от чего.

–  Хорошо.
–  Она обернулась ко мне.
–  Мы прощаемся у двери, желаем друг другу спокойной ночи и договариваемся, что увидимся снова. Идет?

–  Правда? Я очень рад.

Она положила руку мне на плечо и улыбнулась.

Подойдя к двери ее квартиры, мы пожали друг другу руки. Это было достаточно долгое рукопожатие, чтобы я мог почувствовать, что она действительно расположена ко мне.

–  В следующий раз ресторан предлагаю китайский или тайский, кино и никакой работы.

–  В субботу?
–  предложил я.

–  Почему бы нет?
–  улыбнулась она.
–  В половине седьмого. Кино, предпочтительно комедия. Мне нужно немного развеселиться.

Она улыбалась устало, но искренне.

–  Я скажу вам одну вещь, Фонеска. Вы умеете подарить девушке приятный вечер.

Когда я вернулся на стоянку «ДК», было чуть больше одиннадцати. «ДК» уже закрылся. Движение по Триста первой замирало, и я вышел из машины, ощупывая свой живот, который болел теперь чуть меньше. Я думал о том, что Дуайт Хэндфорд сделал со своей дочерью, и почти хотел, чтобы он снова появился из кустов. Я открыл багажник и достал монтировку от «Гео». Та, что лежала у меня в офисе, была больше, зато эта не такая тяжелая.

Дуайт не вышел из темноты. Я поднялся по едва освещенной лестнице, которая вела к моему дому, моему кабинету, месту, где я хотел чувствовать себя в относительной безопасности и спокойном одиночестве.

За последние несколько дней со мной что-то произошло, что-то изменилось во мне.

Я решил, что позвоню Энн Горовиц, и надеялся, что у нее найдется время на незапланированный сеанс. У меня было двадцать долларов.

Мысли мои путались. Адель, Берил, Салли, Дуайт. И еще Мелани Себастьян. Я чувствовал, что ее дело гораздо сложнее, чем казалось на первый взгляд...

Моя дверь была закрыта. Эймс Маккини починил ее. Свет не горел. Держа монтировку наготове, я повернул ручку. Дверь тут же открылась. Я вошел, готовый к новой встрече, и зажег свет. Эймс навел полный порядок.

За моим письменным столом на складном стуле сидела Берил Три. Руки плотно сжаты, голова откинута, невидящие глаза устремлены в потолок. Лицо залито кровью.

Я заглянул во вторую комнату. Никого. Я вернулся к Берил и потрогал артерию у нее на шее. Берил была мертва.

Очки детектива Эда Вивэза сидели на кончике его носа. Через очки он смотрел на лежащие перед ним бумаги, а поверх них - на меня.

–  Льюи, - сказал он, покачав головой. И еще раз: - Льюи.

Рост его не превышал шести футов, возраст - пятидесяти двух лет, а вес - двухсот двадцати пяти фунтов. Темные коротко стриженные волосы, доброжелательное, гладкое, розовое лицо человека с хорошей наследственностью и, вероятно, непьющего. Одет он был в черные брюки и белую рубашку без галстука; черная куртка на «молнии» висела на спинке его деревянного стула.

Вивэз сидел за своим столом в полицейском участке на Мэйн-стрит. В кабинете стояло еще три стола, все три металлические, заваленные горами папок и бумаг. Мы сидели уже около часа, по крайней мере я. Вивэз четыре раза вставал и выходил: один раз за кофе для себя и для меня и три раза после телефонных звонков, каждый раз возвращаясь с бумагами.

За весь этот час Эд Вивэз не сказал мне ничего, кроме «Льюи, Льюи», что означало, вероятно, - «Льюис Фонеска, во что же ты влип!»

–  Вы ведь не возражаете, если я буду называть вас Льюи?

–  Я предпочитаю Лью или Льюис.

Вивэз поднял руки с выражением понимания и примирения.

–  Я поделюсь с вами одним секретом, - сказал он, наклоняясь вперед.
–  Я мало кому это говорю, но на самом деле меня зовут Этьенн. Это французское имя. Как вы думаете, меня будет кто-нибудь уважать, если я стану называть себя «Этьенн»? Пришлось бы полжизни потратить на то, чтобы объяснять людям, как это произносится.