Но в некоторых отношениях я не изменился.

Месяц назад я бы попытался спасти Наца. И, как оказалось, несколько минут назад я все еще был готов сделать то же самое. Даже если Нац — невежественная, неблагодарная задница. К сожалению, и у Наца, и у Анджело были пистолеты.

А у меня был только один.

Я не мог рисковать тем, что Анджело успеет выстрелить, пока я буду обезоруживать Наца, поэтому я убил его. Так было проще.

Было ли отвратительно, что я так пренебрегал жизнью?

Конечно.

Но даже я признавал, что, как ни странно, у меня было и благоговение перед жизнью.

Я ценил жизнь Наца. Просто так получилось, что она оказалась в ущерб жизни Анджело. Точно так же, как я ценил жизнь Реньери за счет жизни дяди Луки. Это отвратительная способность — смотреть на жизни и расставлять приоритеты. Говорить, кто из них стоит больше.

Но меня, как наследника Андретти, этому учил мой собственный отец.

Но, судя по реакции Наца, никто из Андретти не воспринимает мой поступок таким образом.

А это значит, что я все еще в бегах. Возможно, я всегда буду в бегах.

Но тут Ашер поворачивается ко мне и делает предложение, которое меняет все.

Он предлагает мне убежище на территории Романо, и, черт возьми, я принимаю его.

И поскольку я ненавижу жизнь в бегах, а Андретти уже ненавидят меня, я даже не задумываюсь о том, что это может быть ошибкой, когда я принимаю предложение Ашера.

Что, если я сделаю это, пути назад уже не будет.

Гнев — это ветер,

который задувает

лампу разума.

Роберт Грин Ингерсолл

МИНКА РЕЙНОЛЬДС

Настоящее

Люси врезается в меня, когда я открываю дверь в коридор, ведущий в мою комнату в общежитии в Вейзерли-холле. От этого движения коробка для переезда средних размеров, которую я держу в руках, падает на пол, а одежда из нее рассыпается по ковру.

Она делает это не специально, но, тем не менее, меня это раздражает.

— Извини, — говорит она с улыбкой и тянется вниз, чтобы поднять мои вещи.

Мне больше нравится, когда она избегала меня. Когда она не разговаривала со мной любой ценой. Несколько месяцев назад, если бы она случайно столкнулась со мной, то пассивно-агрессивно уставилась бы на меня и отвернулась в другую сторону.

(А я, вероятно, послала бы в ее сторону язвительное замечание).

Теперь она извиняется. С улыбкой на лице.

А я молча стою. Смотрю на нее с оскорблением на кончике языка, которое испаряется прежде, чем я успеваю его произнести. По какой-то причине я просто не могу быть с ней грубой. И все же в начале учебного года я терпеть не могла ее и Эйми.

Эйми была конкурентом. Я положила глаз на декана Уилтонской школы бизнеса Джефферсона, а он положил глаз на Эйми. Он богат, из старых денег, и у него несколько успешных предприятий. Не помешает и то, что он приятен на вид.

А я вела себя как та девушка. Той, которая подкалывает кого-то без всякой причины, просто завидуя и угрожая. И как лучшая подруга Эйми, Люси попала под перекрестный огонь. Это было неправильно с моей стороны. Я знаю это. Черт, я знала это с того момента, как начала эту глупую вражду, но все равно сделала это.

Но что-то в том, как они вместе, напомнило мне — и до сих пор напоминает — о том, как мы с Миной были вместе, пока социальная служба не забрала ее у меня. Я помню, как увидела их в первый раз, когда мы переехали в Вейзерли-Холл, и подумала: как они смеют быть такими беззаботными и полными жизни, когда моя сестра заперта в ужасном, обветшалом здании в Чайна-Тауне?

И я отреагировала.

Я ревновала и выходила из себя.

Первое, что я сказала Эйми, было:

— Фу, что ты надела, Хилл Билли?

На ней были рваные джинсы и модные, поношенные ковбойские сапоги, которые, честно говоря, были лучше, чем все, что я могла себе позволить без помощи одного из моих папочек. А Люси стояла и смотрела, как Эйми делает мне умное, язвительное замечание.

После этого началась война, и не помогло то, что на следующий день я увидела, как Эйми разговаривала в кампусе с деканом Джефферсоном, и его взгляд каждые несколько секунд опускался вниз, к щедрым вздымающимся грудям, а в глазах читалось вожделение.