— Выговаривать, небось, будете? — Глаша невесело усмехнулась и посмотрела Клищенке в глаза.

— Разве вину за собой чувствуешь? — Клищенко встретился со Степановной взглядом.

— Со стороны, Федор Агеевич, человека всегда видать ясней, согрешил он или нет.

— Это смотря по тому, какими глазами на человека глядеть: добрыми или же злыми, завистливыми аль доверчивыми, умными или пустыми.

— А вы какими на меня нонче глядите?

— Карими, — рассмеялся Клищенко. — Однако не будем сейчас о глазах распространяться, не за тем пришел.

— Догадываюсь, что не за тем.

Степановна вздохнула. На душе у нее было тоскливо, как бывает в ожидании чего-то, хоть и неизвестного, но заведомо плохого.

— С чего бы тут начать? — вслух подумал Клищенко.

— Вы, Федор Агеевич, не подбирайте мягких слов, я баба крепкая, выдюжу.

Клищенко смерил ее добродушным, оценивающим взглядом.

— И то верно.

Говорили они не скоро. Сначала скамеечка была в тени, потом на нее упало солнце, потом солнце переместилось еще левее, и тень соседней яблони снова легла на скамейку. Клищенко свертывал цигарки, дымил, кашлял, иногда вставлял слово-другое, а всего больше слушал.

— Теперь вы знаете, Федор Агеевич, чего я бегаю к Васе, чем там занимаюсь. Никому не признавалась, от деда, от дочки хоронилась, а вам взяла да и рассказала.

Клищенко покачал головой.

— Ах ты, Глаша, Глаша, хороший ты человек. Только одного я в толк не возьму, зачем тебе надо было этот маскарад устраивать, в жмурки играть?

— Вот и Вася так само. — Степановна подхватилась со скамейки. — Да соромно мне было, понимаете! Дочка в десятый класс переходит, а я за пятый учу. Закон Ома… Думала, не одолею…

— А как же дед твой Панкрат в сорок годов грамоте учился?

Глаша махнула рукой. — Так то ж дед! И когда это было? При царе Горохе…

— Что ж… — Федор Агеевич сделал заговорщицкие глаза. — Взвалю на плечи еще одну тайну. А насчет анонимки, не беспокойся. Разберемся.

— Спасибо вам, Федор Агеевич.

Глаша разрумянилась, повеселела, будто гору стряхнула с плеч.

— И зачем мне, Агеевич, отбивать Васю, когда ко мне мой Игнат скоро явится. Письмецо получила.

Она достала из-за пазухи уже порядком помятый конверт и протянула Клищенке:

— Почитайте, ежели интерес имеете.

— Ну, раз доверяешь… — улыбнулся Федор Агеевич.

Он пробежал глазами письмо, повертел в руках конверт и задумчиво вернул его Глаше.

— Отыскался, значит, след… Это хорошо.

— Уж так хорошо, что лучше и некуда, — сияя улыбкой, сказала Степановна. — Может, закусите, обед готов. А то разговорами сыт не будешь.

— Благодарствую, Степановна. Дома семейство ждет, одиннадцать — одного. Без меня, знаешь ли, за стол не садятся. — Он улыбнулся, представив свою проголодавшуюся ораву. — Панкрату Романовичу кланяйся, скажи, чтоб заходил.

— Скажу, Агеевич.

Она вышла за калитку проводить Клищенку, стояла, смотрела вслед и слушала, как удалялся по улице кашель.

Игнат приехал в Березовку на рассвете.

Случается же такое! Мечтая все последние дни, Глаша именно так представляла себе его приезд. Игнат соскочил с попутного грузовика, наспех пожал руку шоферу и, вскинув на плечо самодельный, из мешка, тощий рюкзак, пошел прямиком к Глашиной хате. Ноги Игнат ставил твердо, уверенно, смотрел дерзко, будто и не пропадал на стороне шесть долгих лет, а лишь отлучился на недельку другую и вот теперь воротился.

То ли крепко верила в приезд мужа Глаша, то ли по какой случайности, только в то утро стояла она у окошка и глядела на дорогу. Еще пылил вдалеке грузовик, еще только начал притормаживать, а Глашино сердце уже почуяло, забилось, точно синица в руке птицелова.

Первое мгновение она стояла неподвижно, смотрела во все глаза, как шел к хате Игнат, и лишь когда брякнула клямка, опомнилась и, как была в одной рубахе, так и бросилась за дверь навстречу.

Игнат вздрогнул, но не замедлил шага.

— Ну, принимай мужа! — с наигрышем крикнул он, оглядывая Степановну.

Глаша не заметила ни нарочитой грубости, с которой было это сказано, ни настороженных глаз, смотревших на нее с опаской. Она слышала только его голос, видела только его лицо, упрямое и дерзкое, его крепкую, складную фигуру, его руки, которые он раскрыл, чтобы подхватить ее, обомлевшую и обессилившую от счастья. Все простила она Игнату в эту минуту — его измену, свой позор, одиночество, только за одно то, что он вернулся.