Одни гости прощались, уходили, им на смену вваливались другие, и Игнат снова наливал, а Глаша бежала то к печи жарить яичницу, то к знакомым — не позычат ли они еще бутылку.

Лишь к ночи опустела хата. Дольше всех засиделась Покладчиха, будто приросла жирным задом к стулу. Пила она вместе со всеми, но больше для вида, пригубивала только, а сама поводила острыми, заплывшими глазками, стараясь уловить, о чем идет разговор за столом. Наконец поднялась и она.

— Вы уж к нам, Игнатий Григорьевич, запросто, по-соседски.

Рядом убирала со стола Степановна, но Покладчиха, словно нарочно, приглашала одного Игната.

— Приду, приду… Как там девка твоя?.. Звать-то позабыл за делами…

— Ксенией.

— Вот-вот, — Игнат будто без причины расхохотался. — Хорошая твоя Ксюшка была, рахманая.

— Такой и осталася, — похвалилась Покладчиха.

— Не ходи туда, — зашептала Глаша, едва вышла за порог соседка. — Плохая она баба, завистливая…

— А мне что, я не к ней, до Ксюшки пойду, — с пьяной откровенностью сболтнул Игнат.

— Да что ты мелешь-то! — с испугом сказала Глаша.

— Ну, ну, уж и пошутковать нельзя, — расхохотался Игнат и привлек к груди Глашу. — Спать давай, завтра приберешь. — Он начал раздеваться.

— Наташки все нету.

— Не иголка, небось, найдется.

— У Нюрки она. Передавала, на ночь останется, — свесил голову с печи дед Панкрат.

— Ты еще не храпишь, бессонная твоя душа? — удивился Игнат. — Лапотник ты, дед, вот кто!

— А ты бабник, — парировал дед Панкрат.

Игнат залился довольным смехом. — Пошел бы погулял. Погода хорошая… А то путаешься тут под ногами.

— Не успел заявиться, уже гонишь старого. — Дед Панкрат не на шутку обиделся и начал дрожащими руками надевать лапти. — И пойду! И покину. Найдутся добрые люди, чтоб старому приют оказать.

— Никто тебя не гонит, деду, — заволновалась Степановна. — Спи.

— Молчи, Глашка! Что ты теперича в дому значишь? Мешок ты теперича: что положит твой Игнат, то и несешь.

Он наконец кое-как обвязал веревками онучи и, шморгая носом, пошел к двери.

— Да куда ж ты, деду? — крикнула ему вдогонку Глаша. — Неладно получилось, однако…

— Явится, — зевнул Игнат. — В инвалидный приют его отправить надо.

— Как это — в инвалидный приют? Не пойму я что-то тебя, — спросила Глаша.

— Да есть такие. На всем готовом престарелых держат. Одежду дают, харч казенный. Сам видел.

— И мы деда Панкрата туда?

— А что? На кой шут он нам нужен? Морока одна со старым…

— Да живой ведь человек, свой, родный. — Глаша подняла на мужа испуганные глаза. — В войну меня малую выходил, от немца, от голодухи спасал…

— Знаю, чув байку, — перебил Игнат раздражаясь. — Еще про шрам на башке расскажи!.. И хату продадим. Хата у тебя добрая, по новым деньгам, пожалуй, косую дадут, а то и поболе.

Глаша уже ничего не понимала. С укором смотрела она в мутные глаза Игната, на его дергающуюся жилку, на вздувшиеся бугры под загорелой кожей.

— Зачем же хату продавать, Игнат?

— А затем, неразумная твоя голова, что подадимся мы с этой Березовки. — Лицо его вдруг оживилось. — Эх, и имеются ж на свете лакомые места! Лафа! Лето все двенадцать месяцев. Мандарины. Базар — закачаешься!.. Или ж напротив, зима, мороз полсотни градусов… Зато двойной оклад… северные… надбавки! Ты и не вкалываешь, а тебе рябчики сами на сберкнижку идут… Поняла?

— А разве ж тебе тут работы нема? — жалобным голосом спросила Глаша. — Только объявись, Анатолий Иванович враз определит.

— Много тут у вас заробишь! — Игнат состроил презрительную мину. — Крохи!

— Откуль ты знаешь! У нас сёлета одной пшеницы по два кило на трудодень выдадут. Да еще…

— Будя! — Игнат стукнул кулаком по подушке. — Что я с твоей пшеницей на базар двину? Мне твердая ставка надобна. Чтоб в рублях и копейках!

Он все еще продолжал говорить, мечтать о легкой жизни, но Глаша уже не слушала его. Ощущение праздника, владевшее ею весь этот день, с того самого мига, когда она встретила Игната, сменилось испугом, ужасом, что все, что есть у нее прочного, хорошего, может сейчас разрушиться, разлететься на куски, и уже никогда больше не увидит она ни своей избы, ни деда Панкрата, ни Березовки.

— А как же я, Игнат, со мной что будет?

— Что ты все о себе думаешь! О муже думай! Чтоб ему лафа привалила. Тогда и тебе за его спиной тепло будет.

Глаша помолчала.

— Значит, все кинуть? Так, Игнат? Колхоз кинуть, ферму… А я на этой ферме семнадцать годов без перерыва проробила…

— Что ж, тебе, выходит, коровы дороже мужа? — Игнат скривил рот в усмешке. — Так я понимаю?

— Да не про коров, про работу кажу, как ты в голову этого взять не можешь! Про дело. Пока тебя не было в дому, все у меня на этом деле клином сошлось.