Нет теперь ни таких языковых украшений, ни всяких там художественных неожиданностей, которые не осилить человеку, не поломав с часок голову. А это, разумеется, отрицательно скажется на деятельности мозга, остановит развитие разума, усыпит, притупит воображение, толкнет к замораживанию, к отсталости. Это уже отдает гниением на корню...

— Чертовщина! — выругался эстет Каушялис, чувствуя, что его охватывает ужас, и поспешил со страшным известием к Паливонасу: неужели тот решился на реформу такого масштаба? Быть может, его уже нет? — испугался подчиненный.

Но Паливонас оставался в полном здравии и продолжал лосниться как новенький. Уж много лет он руководил местечком и отличался прямо-таки гениальной бездеятельностью. Это свойство характера оберегало его от любых ошибок. Управлявшие до него головы были горячими — тотчас проявляли какую-нибудь ненужную инициативу, высказывали свое мнение по какому-нибудь вопросу и компрометировали себя в глазах начальства. Паливонас такой ерундой, как работа, организация, мышление, озабоченность и пр., не занимался. Он распределял полученные казенные бумаги среди своих подчиненных и продолжал спокойно сидеть на стуле, так как стул для того был и сделан, чтобы на нем кто-нибудь сидел.

Кроме того, он был большим любителем старины, любил овсяный кисель, лапти считал весьма практичными, а для украшения квартиры покупал иногда на базаре картину или похожих на собак глиняных львов. Вообще каждая вещица царских времен до слез радовала его сердце. Он и на службу пошел бы в лаптях, но на такой шаг не хватало решимости, а указания начальства по данному вопросу никакого не было.

Еще более радовала Паливонаса уверенность в талантах портного, его умение за пол-литра художественно оформить местечко или невыразимый фальцет многопудовой певицы...

В кабинет Паливонаса Каушялис влетел в то время, когда глава города, в ожидании директив и не разумея что делать дальше, сильно скучал и так широко зевал, что ему грозила опасность вывихнуть челюсть. Однако эту угрозу предотвратил вбежавший Каушялис. Он всеми способами старался посеять панику: дескать, с такой реформой мы чересчур забежали вперед, вряд ли такая художественная и бытовая роскошь будет доходчива и понятна широким местечковым массам, не похоже ли это на ревизионизм и т. д., и вообще как понять всю эту чертовщину?

Однако Паливонас преспокойно возвышался на стуле, как гора, и сказал паникеру:

— Тебе, видно, снится или у тебя бред. Ведь по этому вопросу я никакого указания свыше не получил. А раз не получил — значит, ничего и не случилось. Очнись, Каушялис! — и по-отечески добавил: — Знаю я, отчего ты в галлюцинации кинулся: судьбой своего произведения обеспокоен. Успокойся, завтра получаем сигнальный экземпляр.

Каушялис не сразу поверил, что он спит, что все это — сон. И, только выбежав на улицу, успокоился: здесь ничего не произошло.

У обвалившегося забора пошатывался тот же выпачканный известью мастер, эстрада каркала и гремела в полную силу, а на афишу кино лаяла целая свора собак. Одна из них, более храбрая, приблизилась к плакату и собиралась поднять заднюю ногу...

Увидев это, Каушялис окончательно успокоился и воротился в кабинет сочинять новые песенки для эстрады.

Наш космический корабль плавно опустился на космодроме планеты «Ура».

Гид-робот твердо взял меня за руку и повел по улицам незнакомого города. Я хотел побродить в одиночестве, но спутник железным голосом предупредил меня:

— По-иному нельзя. Здешняя толпа немедленно собьет тебя с ног, растопчет, раздавит.

И правда, меня ошеломили темпы, не виданные у нас на старушке Земле: по улицам, сшибая и топча один другого, атлетически толкаясь, прыгая через головы, рысью и галопом мчались люди.

Я вбросил в пасть гида-робота монету и осведомился:

— Куда это они бегут? Пожар, что ли?

— Э, не зазнавайтесь, что вы у себя живете в XX веке и разбираетесь в атомах и какой-то кибернетике. Люди нашей планеты живут в сотом веке. Куда они бегут? Разве не слышно, что объявляет рупор: получены туфли с носами острее комариного жала, чулки невиданного цвета и запланетные шляпки, заменяющие при необходимости и голову.

Меня весьма заинтересовала наружность граждан «Ура». Некоторые из них настолько укоротили и сузили свою одежду, что мелькали мимо почти обнаженными, лишь на голых шеях у них болтались галстуки да вместо брюк оставались ремешки. Они носили туфли, похожие на конец пики — с 10-сантиметровой пустотой в носах. Я почувствовал себя несколько неловко, хоть моя стошовка была достаточно модной — ее швы шли поперек.