Рассказ второй — о «гуманном человеке».

Смахивающий на Булгакова доктор Алексей Васильевич рассказывает… не о себе, конечно, а о некоем знакомом враче. Так вот этот знакомый Алексея Васильевича разговорился как-то в дороге с молодым человеком, особистом. Речь зашла о том, как ведут себя те, кого должны расстрелять, и что чувствуют те, кому приходится расстреливать. Особист отвечал с полной готовностью: лично ему пришлось расстрелять всего лишь пять человек, заведомых бандитов и мерзавцев. Но однажды…

«…Но однажды ему пришлось иметь дело с интеллигентным человеком, юношей шестнадцати лет. Он был знаком с ним еще раньше. Этот юноша — бывший кадет, деникинец — застрял в городе, когда пришли красные, и, скрываясь, записался в комъячейку. Конечно, его разоблачили и приговорили к расстрелу. Он был заведомый, убежденный, активный контрреволюционер, и ни о какой снисходительности не могло быть речи. Но вот, подите же. Особист даже сконфузился, когда говорил об этом, — у него не хватило духу объявить приговор подсудимому. Нет, он не был настолько жесток: интеллигентный юноша — не простой бандит с канатными нервами. Особист пригласил к себе приговоренного и объявил ему, что приговор вынесен условный, что ему нужно только подписать его и через день он будет освобожден. Потом вывел его на лестницу и, идя сзади него, выстрелил ему в затылок. „Я нарочно выбрал лучший кольт и целил прямо в затылок, чтобы убить наповал, — сказал он врачу, — что поделаешь, как ни сурова наша служба, все же я гуманный человек“» [48] .

Рассказ третий — о солдате-дезертире. Где-то далеко, после боя, солдат кинул свое ружье и даже фуражку и вот у тлеющего костра печет картошку — по дороге домой. «Он жадно ел и тотчас же прикрыл свою пищу полой шинели, когда к нему подошли… „Вы бы только посмотрели, что там делалось, — сказал он, не переставая жевать, — разве же можно оставаться там? Никто не может. Все убегли. Буде. И я пошел“. — „Куда же ты идешь?“ — „Да куда же — домой!“» «Вот человек, не лишенный здравого смысла», — замечает рассказчик.

Вот вам три рассказа: о белой идеологии, о красной идеологии и о мудром солдате-дезертире, пекущем на костре картошку…

Из этих рассказов в опубликованный роман Слезкина вошли только последний и частично — второй.

Первый сюжет — явно булгаковский: он отразился в комедии «Багровый остров». Там к Кири-Куки обращается его генерал Ликки-Тикки: «Ободри гвардию каким-нибудь вступительным словом!» — «Гвардия! Спасайся кто может!» — кричит Кири, открывает чемодан, прячется в него и в чемодане ползком уезжает…

Отмечу, что ни в 1922 году, когда Слезкин писал свою «Девушку с гор», ни в 1925-м, когда роман был издан, «Багрового острова» еще не было и Слезкин не мог почерпнуть свой сюжет отсюда. Булгаков также не знал, что Слезкин запомнил и пересказал его сюжет: соответствующее место из романа Слезкина публикуется здесь впервые.

Безусловно близок булгаковскому и третий рассказ: он совпадает с одним из мотивов повести Булгакова «Необыкновенные приключения доктора» — с рассказом о фельдшере Голендрюке: «Я всегда говорил, что фельдшер Голендрюк — умный человек. Сегодня ночью он пропал без вести. Но хотя вести он и не оставил, я догадываюсь, что он находится на пути к своей заветной цели, именно на пути к железной дороге, на конце которой стоит городок. В городке его семейство. Начальство приказало мне „произвести расследование“. С удовольствием. Сижу на ящике с медикаментами и произвожу. Результат расследования: фельдшер Голендрюк пропал без вести. В ночь с такого-то на такое-то число. Точка». И далее: «Сегодня я сообразил наконец. О, бессмертный Голендрюк! Довольно глупости, безумия… Быть интеллигентом вовсе не значит обязательно быть идиотом. Довольно!» [49]

Но если первый и третий рассказы бесспорно принадлежат Булгакову, тем более можно считать булгаковским и второй — о «гуманном человеке».

(Вопрос риторический: почему за десятилетия, истекшие после сделанного мною открытия, ни один из булгаковедов не догадался заглянуть в эти материалы? Неужто потому, что рукопись выдавалась мне — в российских архивах такие вещи не были тайной — и поскольку я ничего не опубликовала из нее, решили, что ничего интересного в ней быть не может?)

Как известно, в своих сочинениях — по крайней мере, в крупных, сохранившихся, дошедших до нас — Булгаков о жестокостях красных не писал. Сюжет, промелькнувший в пересказе Слезкина, остался единственным в этом роде. Тому были, надо думать, причины объективные.

Но с точки зрения Булгакова никакая жестокость не снимала другую жестокость; и беспредел чека никак не смягчал преступления генерала Хлудова, вешавшего слесарей; ибо, по Булгакову, зло не может быть оправданием другого зла.

Итак, фигура Хлудова стала для писателя подступом к теме Пилата.

Самое слово спутник («Если ты стал моим спутником, солдат, то говори со мной») уходит в роман, дробясь и склоняясь: «спутник», «спутника», «спутнику»…

В эпилоге романа «Мастер и Маргарита», в сновидении Ивана Николаевича Понырева, Пилату удается, наконец, говорить с Иешуа Га-Ноцри: «…Молю тебя, скажи, не было? — Ну, конечно, не было, — отвечает хриплым голосом спутник, — это тебе померещилось. — И ты можешь поклясться в этом? — заискивающе просит человек в плаще. — Клянусь! — отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются. — Больше мне ничего не нужно! — сорванным голосом вскрикивает человек в плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего спутника …»

И непременный для обоих персонажей кивок на кого-то другого, кто должен бы быть в ответе.

Хлудов, пытаясь переложить нравственную ответственность за свои преступления на Белого главнокомандующего (в пьесе за этим лицом угадывается Врангель), бросает ему в лицо: «Вы стали причиной моей болезни!»

Пилат уходит за бесспорность авторитета императора Тиберия, находящегося далеко, на Капрее, и все-таки следящего за ним, Пилатом, здесь, в Ершалаиме. «Ты полагаешь, несчастный, — обращается он к Иешуа, — что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю!»