Первое, что он заметил, были почему-то механические часы с кукушкой. Они висели над столом. Слева, сразу возле входа пристроился рукомойник, а над ним, очевидно, зеркало пряталось за чёрной пеленой. Прямо после рукомойника, кухонных столов, газовой плиты притаился чулан за занавесками. Сразу от него растянулась большущая русская печь, занявшая добрую четверть комнаты. Справа от входа на полу стояло блюдечко с молоком, а рядом — ещё одно пустое блюдце. Под часами у правой стены расположился стол под клеёнчатой скатертью. За ним-то и сидела неподвижно женщина, покрытая чёрным платком, в чёрном платье и сером переднике. Она устроилась на стуле между столом и проходом во вторую комнату спиной к стене. Лицо её было безразлично и бледно.

— Здравствуйте, хозяйка! — вывел её из оцепенения Палашов. Его голос как будто прогремел в этой молчаливой, наполненной громким тиканьем часов и вселенским горем комнате.

Женщина кивнула и указала рукой на стул, находившийся через угол стола от неё и спинкой к входу. Ни одна черта лица не шевельнулась ни в улыбке, ни в горести. Хозяйка была холодна, как сама смерть. Смерть прилипла к лицу несчастной своей гримасой. Палашов подошёл и сел рядом. Он не боялся смерти — уже очень хорошо был знаком с ней.

— Вы сможете поговорить со мной?

— Да, — ответила она совершенно безжизненно.

— Представлюсь. Следователь Евгений Фёдорович Палашов. Я хотел бы спросить, Марья Антоновна, что вы знаете о происшедшем?

С минуту женщина молчала, но на лице начали появляться более близкие к жизни выражения. Потом с обидой в голосе она произнесла:

— Не знаю я, на кой Ванька попал в этот сарай с моим лучшим кухонным ножом. Сам Глухов не знает этого. Он его бил для того, чтобы это выяснить, но ничего не добился. Только добил… Я Ванюшке всю жизнь талдыкала, чтобы не связывался он с Тимофеем, чтобы держался от него подальше. Да он вроде бы и слушался меня до вчерашнего вечера.

— Выходит, вы не знаете, что могло привести его в этот злополучный сарай?

— Последнее время он не делился со мной. Он как-то замкнулся в себе. Мы говорили с ним только о всяких пустяках и безделицах.

— А чем он занимался?

— Днём он уходил на заработки. Ходил по домам, нашим и в других деревнях неподалёку, узнавал, не надо ли кому чем помочь. Летом работы много: покосить, мусор убрать, сжечь, по строительству чего, даже урожай помочь собрать. Народ платит, кто чем может. Он хотел отправиться в Питер учиться. Вот и пытался скопить деньжат на дорогу. Ну и мне маленько оставить на жизнь.

— А почему в Питер? А не в Москву, скажем? Поближе всё-таки.

— Он хотел в Морскую академию Макарова поступить. Его друг Пашка Круглов… Сосед наш снизу. Он на лето с родителями приезжает. Чуть постарше. Так вот, он уже уехал туда, в Петербург. Моему теперь письма пишет, ждёт, зовёт к себе.

Она как будто опомнилась:

— А чего звать-то теперь?

Палашов помолчал, потом спросил:

— А с местной молодёжью он общался?

— Да нет практически. Они его недолюбливают. Он для них что-то вроде белой вороны или голубого щенка. А ему с ними и не интересно общаться. Пашка, тот иногда ходил к ним, а мой в это время дома оставался книги читать. Или один гулял, в пруду купался. Он ещё, редко, правда, это бывало, к Миле заходил. Она тоже — белая ворона для них. Они, вроде, гуляли, беседы беседовали. Она хорошая девчонка, говорит, умница, талант. А где ещё пропадал, когда делами не занимался, я и не знаю.

Марья Антоновна вздохнула и замолчала, задумалась. Палашов не прерывал её мысль, терпеливо ждал. И она скоро заговорила сама:

— Последнее время он какой-то грустный приходил, разбитый. Ляжет, отвернётся к стене и лежит. Часок-другой полежит, потом встанет. «Ма, давай чаю попьём!» Вроде улыбнётся, а глаза грустные. Они ведь не обманут, глаза-то. А спрашивать стану: «Да в порядке всё. Устал просто».

— Как он учился?

— Нормально. Сам учился. Я не лезла. Он книги читал. Оттуда и знания. Телевизор старенький есть у нас. В детстве он смотрел мультфильмы. Сейчас только если новости глянет, да и выключит. Редко-редко какой-нибудь фильм. Он на велосипеде ездил в Аксиньино. Оттуда автобус забирал школьников и вёз в Дьяконово учиться. Надежда моя, помощник…

Палашов заметил слёзы в глазах обкраденной матери. Разве утешишь её сейчас? Он потерял мать, она — сына. Хуже нет для матери — потерять ребёнка. Мать теряют все рано или поздно.

— Как Ваня относился к животным?

— На равных. Любил их. Он не был жестоким или злым ни с животными, ни с людьми. С животными даже больше общался, так как был достаточно нелюдим. У нас всегда жили кошки. Они сейчас куда-то разбежались. Наверное, из-за смерти. Никогда бы он не зарезал эту проклятую корову. Из-под неё вся деревня молоко пила. И он тоже. Как мамка моя померла, я корову нашу продала. Очень кормить тяжело. Я же одна. Да Ванька маленький. Раньше коров много было, подкармливали нас всей деревней. Ванюшка сходит, поможет пастуху, да придёт с крыночкой молока. Он без отца вырос. Когда было ему лет пять, отец его уехал с другой бабой в город от нас. И поминай как звали! Жизнь ему деревенская надоела, нашёл себе кралю городскую да уехал к ней. «А ты как-нибудь сына вырастишь на вольных хлебах». Не писал, не приезжал. Сын меня спрашивает, где папка, а я говорю: «Бросил нас, сыночек. Ушёл. Не нужны мы ему». Ванька как разревётся! Еле успокоила. Потом поплакал-поплакал и перестал о нём вообще говорить. Видно, обиду затаил. Всегда он так. Обидится и молчок. У вас нет детей-то?

— Нет.

— А… Значит, вы ещё не сталкивались со всякими чудесами семейной жизни. А чего так?

— Мамку для них ещё не нашёл.

Марья Антоновна на секунду улыбнулась.

— Правильно. Лучше не иметь их совсем, чем бросить. И не дай Бог вам жить с нелюбимой женщиной!

— Вот вы говорите — Иван любил животных. Тем не менее, Глухов утверждает, что застал его с ножом у коровьего горла. Как такое могло получиться?

— Вероятно, это от отчаяния. Может быть, Глухов насолил ему чем-то?