— А корова, значит, виновата? Он и неприкосновенность чужого жилища нарушил. Он там оказался без ведома владельцев, получается.

Марья Антоновна пожала плечами.

— Как Иван относился к женщинам?

— Ой, не знаю. Разве от него добьёшься? Думаю, не было у него никого. Мальчиком он был ещё. Хотя глаз-то горел. Не через женщину ли вся его грусть и была? С чего бы ему грустить ещё?

— Он не мальчик больше. Он умер мужчиной, если так можно выразиться.

Мать пристально посмотрела на следователя вопросительным взглядом.

— Да. — Он ответил твёрдо. — Да.

Она опустила глаза и смущённо покраснела. В сущности, она была ещё молодая и привлекательная женщина. Сейчас, когда краска жизни заливала её лицо, Евгений Фёдорович мог заметить и осознать это.

— Вы не видели у него когда-нибудь чужих вещей?

— Нет. Он честный малый. Пашкины брал, но всегда с разрешения и с возвратом. Например, на мотоцикле его катался, иногда один, без Пашки. Я думаю, он и драться-то не умел. Не мог вот Глухову дать отпор.

— Какой отпор? Их там было девять человек. В мореходке его, конечно, научили бы. Но и то неизвестно, смог бы он защититься. Потом, может быть, он себя чувствовал виноватым?

— Как девять человек? Тимофей ничего об этом не сказал.

— Не хотел, видимо, их впутывать. Только вот вопрос — почему? Что-то он, видно, скрыть пытается. Их если и накажут, то не сильно. Чего их покрывать?

— Вот гад! Что он скрывает?

Марья Антоновна побледнела вновь.

— Будем разбираться. Про Глухова мне расскажите, пожалуйста.

— Тимка… Он лет на шесть меня моложе. Дерзкий мужик. И выпить охотник. По молодости он уезжал в какой-то город. Нашёл там женщину, женился. Но то ли её ударил по пьяни, то ли изменил ей. Она его выгнала. Он и вернулся сюда, к родителям. Я его всегда опасалась. Ваньке говорила, чтобы не связывался с ним, держался бы подальше. Но Тимка, зараза, всю здешнюю молодежь как приворожил. Они малолетки, вдвое его моложе, а он среди них авторитет. Грубый, твёрдый, опытный. Самоутверждается он так, что ли? Есть в нём что-то магнетическое. И для парней, и для девок. А сегодня пришёл ко мне… — Марья Антоновна сглотнула слёзы. — «Машка, — говорит, — прости меня, Машенька». Смотрит на меня больными глазами, чёрными такими глазами. Я как их увидела, так сердце и ухнуло. Он молчит. Я на него набросилась: «Что ты натворил, что наделал? Говори!» А сама и боюсь, слышать не хочу, что он скажет. «Там Ванька твой…» — мямлит. «Где? Что с ним?» Хотела бежать, а он меня прижал к себе и не пускает. «Не ходи туда, Маша! Умоляю, не ходи!» А я говорю: «Что же ты наделал, ирод ты проклятый?» И тут я всё поняла. Вскрикнула, кажется. «Ты же не его убил, ты меня убил! Мне же всю жизнь теперь живым трупом быть!» А потом Тимофея по щекам лупить начала. А что там произошло, узнала только от следователя. Потом, когда я обессилела и остыла, он меня утешал, но пойти к сыну так и не дал. Запер в доме. Тут Захар Платоныч подоспел, начал его бить. Я из окна смотрела. Страх Божий! Думала — убьёт! Но не убил. Только уволок его с моих глаз долой. Меня потом сотрудники милиции выпустили.

Марья Антоновна молчала. Палашов дал ей опомниться, а потом спросил:

— А Мила Кирюшина что? Что вы про неё знаете?

— Опять цифра шесть. Шесть лет назад поставили дом новый на месте старого на том участке. Там сад хороший. Весной поставили, а летом Галя с Милой приехали и начали его обживать. Галя английский язык преподаёт. А Милочка… она тоже молодец. Учится в институте. Хорошая умная девочка. Кажется, одинокая. Ухажёров у неё нет. Она местной молодёжи дичится. Всё дома чем-то занята очень. Когда они приехали, она девчонкой совсем была. Такой тоненькой тростиночкой зеленоглазой, козочкой такой резвой. С возрастом она похорошела, стала вдумчивее. Мне кажется, Ваня был ей симпатичен. По крайней мере, я видела их несколько раз вместе.

Палашов с изумлением замечал, что ему почему-то дорого каждое слово об этой девушке, словно какая-то любопытная жажда до этих слов обуяла его. Он бы слушал и слушал, но женщина замолчала. Сердце его опять наполнялось каким-то тёплым чувством. Он решил открыть Марье Антоновне роль Милы в этом преступлении, как он её сам сейчас понимал:

— Она мне призналась… Просто я уже с ней разговаривал немного сегодня. Так вот. Она мне призналась, что любит вашего сына. И ещё она была среди тех девятерых в эту ночь. Она утверждает, что знает всё, что там произошло.

Марья Антоновна побледнела ещё, хотя казалось, больше уже невозможно. Она заговорила, как будто уговаривая саму себя:

— Нет. Но не могла же она его обидеть. Они же в хороших отношениях. Возможно, Ваня ей всё и рассказал.

— Ещё она винит себя в смерти Вани. Она тайно отпустила его из плена, но кто-то заметил, сказал Тимофею, и началась погоня. Она утверждает: если бы не отпустила самовольно Ваню, то Глухов в погоне за ним не нанёс бы ему смертельный удар в спину. Я думаю: откуда ей было знать, что так всё произойдёт? Намерения у неё были самые лучшие.

— Как я на это надеюсь! — вздохнула Марья Антоновна.

— Мы с вами поступим вот как. Я запротоколирую нашу с вами беседу, а потом, скорее всего уже завтра, зайду к вам. Вы с протоколом ознакомитесь и, если вы со всем написанным согласитесь, подпишите его. Мне бы хотелось понять, откуда ноги растут. Я имею в виду, что Иван делал у Глухова в сарае с ножом в руках? Позволите мне заглянуть в соседнюю комнату?

— Да. Конечно.

Палашов поднялся и удалился через открытый дверной проём. Спустя некоторое время из дальней комнаты донёсся его приглушённый голос: