— Позволь спустить тебя на землю. Она просто не голодала, поэтому не расчётлива.

— Да кто её знает, что она переживала в тяжёлые девяностые?

— Я не узнаю тебя, Палашов! Я тебя просто не узнаю! Ты совершенно некритичен! Где твоя пресловутая ирония?

— О! Если бы ты знал, как было непросто. Как мы трепали друг друга обоюдным нервозом. Сдулась моя ирония после встречи со всеми с ними, с теми, кто проходит по делу Себрова.

XXII

Конечно, через пару дней после разговора с Кириллом Палашов пересёкся с Любушкой — городишко-то невелик.

Люба переходила улицу Белова, шла с работы, а он вышел из магазина и собирался перейти на противоположную сторону, где дожидалась его «девятка», чтобы поехать домой. Не заметить друг друга было невозможно. Глаза женщины были грустные-грустные, а щёки налились, как спелые яблоки. Она была хороша, только под глазами залегли тени, неподвластные косметике.

— Здравствуй, Любушка, — сказал он как можно ласковее, останавливаясь перед ней.

— Здравствуй, Жека.

— Как ты? — он с трудом удержался, чтобы не добавить «родная».

— Плохо, ты же видишь. Но переживу, думаю. А ты? Не жалеешь?

— Да тоже не сладко. Разумеется, жалею, но… не могу иначе.

Он протянул к ней свободную руку, и она легко порхнула к нему на грудь и спрятала лицо. Он тяжело вздохнул.

— Ну, пусти, Женька, пусти, — словно опомнилась Люба, освобождаясь из-под его руки. — У тебя теперь другая на уме.

Он виновато отступил. Вспомнил о Кирилле Бургасове. Представил ту другую в своих руках. Ему было бы тревожно, но свойство тревоги было бы иным, ему было бы хорошо. Его совесть умолкла бы, притихла и улеглась.

— До встречи, красавица. Непременно ещё встретимся.

Они разошлись каждый в свою сторону. Встреча эта — удар по больному месту, а рана та мокла, прела, не заживала.

«Московская» рана его давно затянулась, и он думать забыл о бинтах, но почему-то порой ловил на себе сочувственный Юлькин взгляд. Он был ему как пощёчина. В один день он не выдержал и попросил: «Юленька, не смотри на меня так. Не сдирай последнюю шкуру». Юлька страшно смутилась от таких слов и потом долго выпытывала объяснения у Витьки Дымова.

С сентября месяца Палашов еженедельно звонил Галине Ивановне. Та вышла на работу на Остоженку и была теперь каждый будний день на связи. Третьего числа он позвонил ей первый раз из своего кабинета между разбором дел. Занятый другими мыслями он как-то бездумно набрал номер, и был огорошен знакомым голосом (она сама взяла трубку, не прождал он и трёх гудков).

— Галина Ивановна!..

— Да, это я. Здравствуйте!

— Это Палашов.

— Да, Евгений, я вас узнала.

— Как там… — «моя девочка» — Мила?

— Сама не своя. От моей девочки осталась тень. И вот эта тень ходит теперь на занятия, плохо ест, плохо спит и мало разговаривает. Мы с отцом прямо не знаем, что с ней делать, как ей помочь.

— Время, время, Галина Ивановна. Только время и ваши тепло и забота могут ей помочь.

— Боюсь, у вас лучше получалось, чем у меня. Уж не знаю, что вы ей говорили и что делали, но приехала она тогда более живой, чем в этот раз, после похорон.

— С чужими людьми иногда легче. Это, конечно, испытание для неё. Я так понял, до этой истории в её жизни не было потрясений больших, чем ваш развод.

— Какая мать на это пожалуется?

— Да уж.

— Думаю, вам надо знать… Потом, когда вы уехали, Мила закрылась в ванной, включила воду, а через немного я услышала оттуда душераздирающий вой. Она думала, видно, я не слышу, как она там воет и рыдает. Первая моя мысль была: Ваню оплакивает. Пусть, думаю, выплачется. А когда мы с ней лежали на ночь в постели, она меня обняла и вдруг выдохнула: «Я боюсь, мамочка, его больше никогда не увидеть». И я вдруг поняла, что это она не из-за Вани так выла, по крайней мере, не только из-за него. Вы меня понимаете?

«Господи! Вот чёрт!»

— Да. — Евгений Фёдорович ответил с опозданием и как можно спокойнее. — Из-за меня.

Потом добавил, ещё немного помолчав и сглотнув ком в горле:

— Сам бы завыл, но…

Следователь взял за правило звонить Галине Ивановне по пятницам, и они подводили итоги прошедшей недели. Она была с ним терпелива и вежлива, как с маленьким больным ребёнком, а ему каждый раз, как повесит трубку, хотелось плакать. Один раз она отчитала его, когда он из-за чрезвычайной занятости пропустил сеанс связи в пятницу и объявился только в понедельник. Телефонные провода словно спутывали их в едином тайном заговоре. Беременность Милы подтвердилась. Он слушал рассказы Галины Ивановны, как девушку тошнит по утрам, как она отпрашивается с занятий, чтобы посетить врача или сдать анализы. Ей тяжело работать с красками — её то влечёт этот запах, то вызывает неминуемую рвоту. Она грустна, больна и загружена.