Палашов остановился перед ней на расстоянии вытянутой руки, непроизвольно вынудив задержаться идущего с ним Кирилла. Вот оно чудо: она вдруг здесь, в его задрипанной жизни. Неимоверное усилие ватного языка:

— Здравствуйте, Мила. Вы здесь?.. Да, сегодня же суд!.. Как ваши дела?

Не так уж трудно, главное — открыть рот и начать шевелить языком и губами, и выдувать воздух из лёгких.

Мила вместо приветствия и ответа, не сводя с него глаз, уронила чёрную сумочку. Евгений оказался вполне способен наклониться и подобрать эти сшитые вместе куски кожи с ручками. Он протянул сумку обратно. Когда она забирала вещь, она положила прохладную руку на кожаные тонкие ручки, как бы невзначай наполовину захватив его разгорячённую кисть. Она смотрела ему в лицо. Он помедлил и очень неохотно забрал руку, испытывая благодарность за это прикосновение и одновременно ненавидя девушку за то, что она может позволить себе в отношении него любой жест, который запрещён ему.

— Как вы добрались? Вы одна? — Он продолжал нести на плечах бремя этого прикосновения.

— С мамой… — наконец заговорила и она. — Она отлучилась… Всё нормально.

Голос Милы показался ему лёгким и робким, слегка звенящим и дрожащим. Ему вовсе не хотелось стоять здесь так перед ней и притворяться чужим. Он бы лучше схватил её сейчас за смелую наглую ручонку, оттащил куда-нибудь в сторону и раздавил бы в медвежьих объятьях, задохнулся бы её запахом и теплом. Волна желания разбила его, причиняя наслаждение, но всё больше — боль.

— Всё так и будет, — продолжал он притворяться. — Всё будет хорошо. Не волнуйтесь. — Совершенно глупые пустые слова, ведь на суде она не сможет не волноваться. Вдруг он вспомнил о стоящем рядом товарище: — Кирилл Бургасов.

Палашов перевёл взгляд на вполне серьёзного и удивлённого Кирилла, разглядывающего Милу с таким любопытством, что захотелось толкнуть его в щёку, чтобы он отвернулся.

— Мила Кирюшина, — обратился следователь к девушке, продолжая испытывать тоскливое, щемящее чувство болезненного наслаждения и потребность немедленно разорвать крепчающие узы. — Всего вам доброго. Мы пойдём.

— Вам идёт форма, — вместо прощания сказала девушка.

Евгений заставил себя оторвать от неё взгляд и шагнуть дальше по коридору, обходя её. Мысленно он оставался с ней. Кирилл последовал за ним и, когда они отошли на приличное расстояние, спросил, заглядывая Палашову в лицо:

— Что это ты разрумянился, как колобок? Это та самая, да? Твоя?

— Да, — испытывая неловкость, ответил он. — Что спрашиваешь, когда и так всё понял.

Они вышли на улицу. Палашов закурил и прикурил Бургасову. Выпуская дым, он сказал:

— Ты ступай, а я останусь, послушаю суд.

— Хорошо. Увидимся.

Они покурили вместе и разошлись.

«Интересно, можно ли зарыть свою любовь в землю? Талант зарывают. А любовь?» — думал Евгений, возвращаясь обратно по коридору. Он на секунду представил себе в буквальном смысле этого выражения мёртвую Милу с остекленевшими глазами, бездушное тело, кусок мяса. От этой картины его пробрало леденящим холодом, и он немедленно отогнал от себя эту мысль. «Какая-то жуть лезет в голову!»

* * *

На первом этаже Палашов беспрепятственно преодолел двух судебных приставов, которые строго следили за исполнением у входа, и вошёл в зал для рассмотрения уголовных дел. Несвежие зелёные стены, некрашеные деревянные скамьи для участников и слушателей процесса, бледно-коричневый щербатый пол сегодня меркли за стройными фигурами и молодыми взволнованными лицами, обернувшимися к нему.

Евгений Фёдорович почти сразу нашёл глазами в зале светлую голову Милы, а рядом — словно отполированную волну волос Галины Ивановны. Они были из немногих, кто не обернулся. Он знал, что сейчас чувствует девушка, как по её телу взрывной волной промчался жар и осел в горле, как пытаются расслабиться ректальные мышцы, сердце гулко отдаёт в голове. Один раз сделала что-то из ряда вон выходящее и тут же попала под лупу и прожекторы всеобщего внимания. Как же Палашов не хотел, чтобы лезли в личную жизнь Милы! «Ох, Ванька, явно ты не предполагал такого поворота, иначе пожалел бы и мать, и девчонку!»

На закрытом заседании присутствовали только ребята и их законные представители, но народу набралось на целый школьный класс. В роли учителя восседал председатель суда Сергей Николаевич Борисенко, который лично рассматривал это дело, отягощенное участием несовершеннолетних, интимным характером и убийством. Он смерил вошедшего зорким взглядом. Председатель напоминал следователю пузатый, подтянутый сверху и снизу малосольный огурчик. Бойкий, хлёсткий, обстоятельный, щёлкающий замечаниями и репликами, подобно кнуту. Палашов знал его с начала девяностых, когда тот был несколько стройнее, волосатее, моложе и был рядовым судьёй. На протяжении долгих лет они с почтением наблюдали за усилиями друг друга и прониклись обоюдной симпатией. Сергей Николаевич отличался тем, что ни один из его приговоров не был изменён после повторного рассмотрения в вышестоящей инстанции.

С ним сегодня работала молодая секретарь, в очках с прямоугольными линзами больше похожая на кандидата наук. Взглянув, кто вошёл, она сосредоточилась на бумагах.

Палашов сел на краю самой дальней скамьи, подперев коленями спинку предыдущего ряда. Рост позволял ему через головы людей разглядеть слева от председателя подсудимых на скамье с чуть позади стоящими двумя конвойными по правую и левую руки. Перед Глуховым, Певуновым и Рысевым за столом расположились их адвокаты. Напротив, у окна, стояла узкоплечая невысокая фигура в хорошо подогнанной синей форме. Палашов узнал в ней государственного обвинителя — прокурора Артёма Тихоновича Заправского. Наморщив высокий лоб под очень короткой стрижкой, устремив крупные, выразительные, даже какие-то трагичные глаза, умаляющиеся и прячущиеся за круглыми стёклами очков, прокурор уверенно что-то бубнил. Прислушавшись, Палашов уловил текст обвинительного заключения.