Палашов нашёл выключатель и зажёг свет, разулся, вступил на дощатый пол, прикрыл за собой дверь. Под скамеечкой стоял таз, наверху на полке — порошок. Мужчина расстегнул несколько верхних пуговиц и снял рубашку через голову, потом присел на скамеечку и стянул с ног носки. Во второй части, отделённой перегородкой, он набрал под душем немного воды, перешёл в первую часть, насыпал порошок и замочил рубашку. Пока рубашка отмокала, он разделся до трусов.

Душ служил не только для чистоты, но и для закалки, потому что августовским вечером в щели заползала прохлада и будоражила кровь до дрожи. Палашов присел перед тазом. Начал рубашку жмыхать и тереть, как заправская прачка былых времён. Только стало его донимать чувство, будто за ним кто-то следит, подглядывает, что ли. Он осмотрелся, словно невзначай, не переставая плескаться в тазу. Нет, ничего, никого не видно в щелях между досок. Разделался с рубашкой, снял трусы, расправился и с ними, потом с носками, сложил всё это в таз только уже без воды. «Пойду на колонку за водой, там и прополощу», — подумал он и приступил к мытью. Встал, нагнувшись, с головой под душ, покрутил вентиль на трубе, которая заканчивалась распыляющей насадкой. Вода полилась тёплая, почти горячая. Перекрыл воду, изучил содержимое полки. Взял немного Милиного шампуня, намылил с наслаждением волосы, потом смыл. По его поджарому сильному телу бежали струи пенной воды, вытягивая вниз волоски. Потом он взял одну из мочалок, голубую, а имелась ещё розовая, натёр хорошенько дорогим душистым мылом с запахом лаванды и мяты. Несмотря на холод, вода приятно освежала.

Чувство, что за ним наблюдают, его не отпускало. Из-за разницы температур на улице и в душе вода парила и явно препятствовала бы предполагаемому соглядатаю. Мужчина быстро намылился, выключив воду и опять включив, чтобы смыть пену. «Теперь я буду пахнуть её ароматами», — подумал он, улыбаясь, ведь это его забавляло. Он остановил воду, потянулся рукой за полотенцем, выходя из кабины, и невзначай взглянул на стену из досок. И вдруг он заметил, что в одной из щелей блеснули два глаза, отражая свет. Блеснули и сразу погасли, исчезнув, видно, их владелец понял, что замечен, пойман с поличным. Волнение нахлынуло на Евгения, накрыло его жёсткой волной. «Это Мила, больше некому. Зачем ей? Интерес художника? Женское любопытство?»

Мужчина быстро растёрся полотенцем. Не имей он к тому времени достаточного опыта плотской любви, весь раскраснелся бы от макушки до пят, или его захлестнуло бы праведное негодование за грубое, да ещё и скрытное, вторжение в его интимную жизнь. Но он просто разволновался, как барышня перед алтарём. И чисто машинально, профессионально, он представил себе картину того, что видно с места, откуда смотрели два любопытных глаза. «Вот чертовка! Что она хотела увидеть? Что она ожидала увидеть? Холод и волнение подстегнули друг друга, вынудив тело трястись до барабанной зубной дроби. Джинсы не спешили натягиваться на влажные ноги, но совладав с ними, Евгений обулся и поспешно зашёл в дом.

Мила стояла в террасе, опираясь о спинку пустого, наполовину спрятанного под столом стула. Он остановился напротив неё, полуобнажённый, взъерошенный, подрагивающий. Серьёзно, но без упрёка, спросил:

— Ты довольна? Всё увидела, чего хотела?

Мила густо покраснела и опустила глаза, как маленький пристыженный ребёнок. Её постоянная бледность отступила под натиском сильных чувств.

— Нет, ты скажи, это ради художественного интереса? — бойко продолжал он допытываться. — Ради искусства я готов! Давай, не стесняйся, скажи, чего показать!

Мила нашла в себе наглость поднять на него глаза. Вот он, ощерившийся волк! Думает, не видно его клыков?

— Может быть, это тебя интересует? — Он вставил большие пальцы за пояс джинсов и потянул их вниз, насколько позволяли застёжки. — Нельзя просто сказать: «Женя, покажи своё тело, я интересуюсь, как художник»? Показать? Я готов! У меня нет комплексов, когда требуют ради искусства! Или это совсем другой интерес? Не художественный?

Мила вздохнула и тихо остудила его пыл:

— Нет. Не надо ничего больше показывать. Я уже всё видела, что хотела. Да и сейчас многое видно. Не думала, что вы меня заметите! Могли бы сделать вид, что ничего не видели!

Палашов выдернул большие пальцы из штанов и приблизился к девушке, но она тут же развернулась и ринулась к лестнице на второй этаж.

— Мне некогда. Я возьму вещи и тоже пойду в душ, — буднично заговорила она, будто ничего не произошло. — Меня, знаете ли, тоже не каждый день пинают под зад.

— Мне, значит, тоже можно прийти позабавиться возле душа? Сделаешь вид, что не замечаешь? Что касается пинков, это совершенно случайно. И, кстати, можешь пнуть меня в любую секунду в отместку.

Он подошёл, пока говорил, и встал под лестницей. Его уже не только не трясло, но, напротив, жар заливал тело. Она, взобравшись достаточно высоко, остановилась и повернулась к нему.

— Я не собираюсь вас пинать, но и вы не смейте повторять мой подвиг!

— Вот как! Подвиг! Ну-ну! Это так теперь называется? Что позволено Юпитеру, не позволено быку?

Но Мила удалилась наверх, бесцеремонно прервав этим словесную перепалку. Палашов, отойдя от лестницы, обратил внимание: астра стояла в вазе посередине стола. «Когда она всё успела? И полы домыла, и поставила в воду цветок, и ещё подглядела за мной! И зачем подглядывать? И так бы всё показал с удовольствием!»

Он глубоко вздохнул, переводя дух, натянул в комнате джемпер на голое тело, зачесал назад влажные волосы, в терраске нашёл пустые вёдра, поставил их у входа снаружи дома и пошёл в душ за недостиранными вещами. На обратном пути он встретил девушку с халатом и полотенцем через руку. Они переглянулись. Каждая нервная клеточка в ней гудела от напряжения. Не замедляя хода, Палашов прошёл мимо и свернул за угол дома. И тут он резко остановился и замер с тазом в руках. «Что, если пойти и тоже подглядеть за ней? — подумал он с мальчишеским задором и лёгким волнением. — Нет, Палашов, — урезонил он сам себя, — пусть у неё интерес художника, а у тебя какой? Кобелиный? Нет, нет и нет. Ты и так знаешь, видишь: она божественно хороша. Хочешь лишиться остатков разума? Иди, смотри!»