Он запретил себе даже думать об этом. Каково будет ей, ей, у кого и так душа не на месте? Если она, глупая, много себе позволяет, это не значит, что надо ей уподобляться.

Погромыхивая пустыми вёдрами, он поковылял в сгущающейся темноте вдоль домов туда, где сходились слободы владениями Елоховых и Глуховых. Там, между тропой и дорогой, стояла колонка. Приноровившись, он набрал ведро воды и вылил его в таз с бельём. Руки промерзали и становились бесчувственными от ледяной воды, пока он плескался, выполаскивая трусы, носки и рубашку. Он и в туфли налил себе немного второпях. «Придётся бросить здесь таз, чтобы отнести воды». Закончив со стиркой, он набрал вёдра и понёс их назад к Милиному дому. «Интересно, графинечка закончила начищать пёрышки? Если нет, придётся ждать, чтобы вылить воду». Роса садилась на туфли, добавляя сырости, предосенний воздух приятно щекотал ноздри, холодок пробирался сквозь джемпер к спине. «Какая-то тупая бездумная жизнь в мелких житейских заботах!» Поставил вёдра, чтобы преодолеть калитку. Палашов прошуршал прямиком к душу. Мила как раз распахнула дверь и, куксясь от холода в одном халатике, шмыгнула мимо гостя в дом, обдав его тёплым запахом мокрых волос и шампуня. «Порхнула, как белая голубка из голубятни в темноту! Эх, Ванька, подрезал ты ей крылья!»

Сзади душа стояла приставная лестница, ведущая на крышу. Мужчина поставил одно ведро, а с другим осторожно полез наверх, держась свободной рукой и стараясь не расплескать содержимое. Поднявшись до пояса вровень с крышей, он рывком поднял ведро и поставил его на крышу, расплёскивая и слегка обливаясь холодной водой. Тоже проделал со вторым. Затем забрался наверх с ногами и, щёлкая прогибающейся железной крышей, подошёл к бочке, открыл её, выпуская пар, и перелил воду из обоих вёдер поочереди. Проходя мимо терраски за второй порцией воды, он увидел спускающуюся по лестнице Милу. Она была в джинсах и свободной футболке, скрывающей её прелестную фигуру. «От меня спрятала все округлости и изгибы!» Палашов ускорил шаг. Ему хотелось скорее покончить с мокрыми делами и вернуться в уютное тепло к этой задиристой опечаленной милашке. Наслаждаясь мгновением, не хотелось думать, сколько дел ждёт его на работе по возвращении. «И как это они, две женщины, лазают на крышу с такими тяжёлыми вёдрами, чтобы наполнить бочку? Ужас!»

Через десять минут следователь, наконец, вернулся в обитель света и тепла с выстиранным бельём в руке, шумно и аппетитно жуя яблоко. По терраске расползался и вырывался через щели на улицу сказочный запах разогреваемого в сковородке ужина. Мила хлопотала возле рабочего стола и не оглянулась на мужчину. Он прошёл в комнату, нашёл там обещанную сушилку для белья прямо возле печной стены и развесил вещи. Потом, взяв обгрызенное яблоко в зубы, на минуту поставил заледеневшие руки на горячие кирпичи и шмыгнул холодным сырым носом. Джинсы его кое-где темнели пятнами воды. «Бр-р-р!» — передёрнуло его от перепада температур.

Палашов вышел на терраску (там было значительно прохладнее) и сел за стол лицом к девушке, продолжая хрумкать яблоком. Она накрывала на стол, играя в молчанку и «слепую курицу». Ему начало даже казаться, что его и вправду здесь нет. Но это не мешало ему наблюдать за её точными плавными движениями. Мила подошла и поставила перед ним тарелку с рисом и куриным мясом, положила вилку, глядя на стол и по-прежнему избегая его глаз.

— Как будем спать? — двусмысленно прозвучали его слова, когда он дожевал кусок.

Мила наградила его мимолётным взглядом и, отвернувшись и наполняя тарелку едой, равнодушно ответила:

— Каждый в своей кровати.

— Прекрасно, — также равнодушно сказал следователь, берясь за вилку. — Может, хоть выспаться удастся.

Ели молча, лениво. Он таранил Милу взглядом, она сверлила глазами тарелку. Про себя он говорил ей: «Сейчас тарелку продырявишь!» Поглотив ужин, он тихо произнёс:

— Спасибо. Я пойду?

— А? Да.

Девушка была задумчива и потому рассеянна.

Плашов пошёл покурить. Затягиваясь дымом, наблюдал, как ночные бабочки бьются о стекло терраски, стараясь приблизиться к свету. «Так странно, — пожал он плечами, — зачем им к свету, если они ночные?» Он тоже весь ужин бился о невидимое стекло, пытаясь приблизиться к Миле. «Чего я хотел? Она же боится меня, и особенно себя. Не буду докучать ей больше сегодня!» Потушив сигарету, он быстро прошёл через терраску в комнату, включил свет, закрыл за собой дверь и принялся записывать в блокнот данные о ребятах, которые получил сегодня от Евдокии Вениаминовны. И был он в это время как-то убийственно спокоен, как будто сердце его уже выгорело сегодня дотла и больше не способно ни на волнение, ни на учащённое биение. Он слышал, как Мила покончила с мытьём посуды, заперла уличную дверь и поднялась к себе. Перестал писать, разобрал постель, разделся, надел чистые трусы, выключил свет, забрался под одеяло. Было тепло — молодец Милка! — и приятно оказаться в горизонтальном положении. Не надо допрашивать, не надо доказывать, не надо отчитываться. Можно просто лежать, тупо глядя в потолок или дрыхнуть. Какая красота!

Но сон долго не шёл к нему. Видимо, организм настолько привык работать на износ, что, когда появилась возможность отдохнуть, он по инерции продолжал и продолжал трудиться. И хотя эмоционально он выдохся, мысли тянулись кадрами киноленты, сменяя одна другую. Ему не хотелось думать о Миле и о себе, о Ване Себрове. Он представил Любу, но понял, что опять собьётся на мысли о себе. Тогда он решил думать о семи других делах: кража со взломом, падение с лестницы с летальным исходом, превышение должностных полномочий, финансовые махинации и раздел фирмы, мошенничество, поджёг на вещевом рынке и разжигание межнациональной розни. В голове складывался план, куда идти, с кем встречаться, кого вызывать повестками, что обсудить с Лашиным, о чём писать. «Надо будет позвонить Леониду Аркадьевичу из Москвы. А то выходит какая-то самодеятельность». Потом этот водоворот стал затуманиваться, мысли убегать к родинкам Любы, распухшим губам Милы, синякам Вани. Всё это расплывалось, уносилось и проваливалось куда-то, придавливая голову к подушке.

Вдруг раздался какой-то шум, и сознание вынырнуло из круговорота, мотор в груди болезненно заколотился. Он внезапно вспомнил, что он сейчас в Спиридоновке, в Милином доме. Не открывая глаз, он напряг слух. И услышал тихие крадущиеся шаги. Он приподнял веки и из-под ресниц начал подсматривать. Он разглядел в темноте Милу, вероятно, в халате и ночной рубашке под ним, которая медленно и осторожно подбиралась к стулу. «Интересно, что она задумала?» — спросил себя Евгений Фёдорович и продолжил притворяться спящим. Стул стоял рядом с изголовьем кровати и был свободен, потому что вся подмоченная одежда висела на сушилке возле печной стены. Подмышкой у девушки что-то было. Боковым зрением он видел, как она уселась на стул, поджала набок ноги и накрылась до подбородка. Это плед! Она подрагивала, несмотря на то, что воздух в комнате хорошо прогрелся. Неразумное сердце сжалось в маленький болезненный комок жалости. Через ноющую сосущую боль в груди он почувствовал всепоглощающую нежность к дрожащему на стуле несчастному созданию, но не шелохнулся, боясь его спугнуть. «Значит, пока я тут упражнялся в мышлении и логике, она там ревела в одиночестве. Гордячка! Недотрога! Что мне с тобой делать?» Он решил не выдавать себя, дышать равномерно и спокойно, пока она не расслабится и не уснёт. Если он «проснётся», вдруг от её былой храбрости не останется и следа? И он тихо лежал и почти телесно ощущал, как её загнанный взгляд неровно блуждает по нему под покровом темноты. Он пытался вернуть сердцу обычное состояние, но ничего не получалось и от тоски хотелось выть. Минут через пятнадцать, когда он уже решительно вознамерился встать и подойти к ней, он открыл глаза и увидел её свесившей голову и спящей. Лицо заслоняли волосы.