Раздавшийся в передней звонов оборвал его слова. Коренев побледнел, вскочил, опять сел, снова встал и растерявшись поправил на шее воротничок. Затем он потрогал себя за подбородок и с досадой прошептал:

– Ах, какая обида. Ведь я забыл побриться!

И он снова сел в кресло, не зная, что с собой делать, пока Нина Алексеевна войдет. Между тем, в коридоре раздались женские голоса и легкий смех: затем в дверь осторожно постучали, и знакомый голос спросил:

– Можно?

– Войдите. Хм! – ответил, поперхнувшись, Коренев.

Дверь открылась, и впереди показалась в теплом пальто и в кругленькой каракулевой шапочке Нина Алексеевна. За ней с улыбающимся лицом стояла в коридоре ее однокурсница – филологичка Елизавета Григорьевна, одетая с заметной претензией на моду. Нина Алексеевна поздоровалась с поспешившим к ней навстречу Кореневым и, улыбаясь, проговорила:

– Какой дождь! Несмотря на зонтики, мы совсем промокли. Вот вам книга, Николай Андреевич, благодарю вас.

Коренев машинально взял из ее рук книгу и растерянно молчал.

– Ну, а мы спешим домой, – добавила после некоторой неловкой паузы Нина Алексеевна.

– Как… домой? – упавшим голосом спросил Коренев, – почему? Нет, вы зайдите…

– Конечно, зайдите, – поспешил на помощь товарищу Никитин, поздоровавшись с курсистками и остановившись у дверей. – Куда вы пойдете в такой дождь? Обогрейтесь.

– А если он не пройдет? Ха-ха-ха! – ответила, как-то беспричинно смеясь, Елизавета Григорьевна, – как мы тогда пойдем, Нина? А?

– Вы увидите – пройдет, – заикаясь проговорил Коренев. – Пройдет.

– Вы ему верьте, ведь он астроном, – смеясь добавил Никитин, обращаясь к дамам. – Он всё может предсказать: затмения солнца, погоду, болезни, землетрясения, всё.

– Ха-ха-ха! – захохотала Елизавета Григорьевна. Нина Алексеевна улыбнулась.

– Ну, что же, зайдем, Лиза? На минуточку. Ты согласна?

– Я? Согласна. Только пусть monsieur Коренев повесит в передней наши пальто. А то они мокры, как мыши. Ха-ха-ха!

После процедуры снимания пальто и развешивания их в передней, обе барышни, вошли в комнату. Нина Алексеевна быстрым взглядом окинула жилище Коренева перед тем, как садиться в предложенное ей кресло. Комната была большая, но унылая. Рыженькая плетеная ширма отделяла кровать от остального помещения, но заслоняла собой только половину кровати: остальная часть с помятым, повисшим на бок одеялом выглядывала оттуда. На стуле в углу валялся пиджак, вывороченный рукавами наружу; небольшой мраморный умывальник был забрызган, очевидно с утра, и внизу под ним на красном крашенном полу заметны были небольшие лужицы, не вытертые прислугой. В другом конце комнаты был устроен уголок для занятий. Здесь стоял маленький дамский столик со вделанным в раму зеркальцем; на этом столике лежали в общей массе – клочки бумаги, тетради, книги, карты, чертежи, карандаши, ручки. Оттуда, из всей этой груды, выглядывал стакан с холодным чаем, прикрытый изгрызенным куском хлеба. Ближе к дверям стоял ломберный стол, вокруг которого расположены были старый, покрытый серым чехлом диван и два такие же кресла. Этот уголок представлял из себя гостиную Коренева.

– Ах, как холодно стало в эти дни! – воскликнула Елизавета Григорьевна, обращаясь к сидевшему возле нее Никитину, – просто ужас! Неправда ли?

Никитин иронически улыбнулся и лукаво поглядел в наивные глаза своей собеседницы.

– Видите ли, – ответил он, – один немецкий ученый на днях в метеорологическом журнале «Kant-studien» доказал, что зимой в нашем полушарии обыкновенно бывает холоднее, чем летом.

– Ха-ха-ха! – захохотала Елизавета Григорьевна, опрокидываясь в кресло. – Вот комично! Вообще, я вам скажу: немцы большие типы. Они, например, едят мясо с вареньем. А? Как вам нравится? Ведь это ужасная гадость.

Она скорчила презрительную гримасу и затем, весело улыбнувшись, кокетливо посмотрела на Никитина.

– Вы правы, – в прежнем тоне ответил тот, – но зато немцы умный народ. Вы знаете, например, что недавно изобрел один немец? Вы не читали в газетах?

– Нет. А что?

– Да вот, видите ли, он придумал такой прибор, благодаря которому ваши мысли могут совершенно свободно проектироваться на светящийся экран. И притом в большом масштабе: если, например, у вас есть какая-нибудь незаметная крошечная мысль, то путем этого аппарата она увеличивается и отражается на экране, и вы тогда можете ее отчетливо разобрать.

– Неужели? Вот это молодец! – воскликнула с восхищением Елизавета Григорьевна, – это очень интересно. Ах, вы знаете, я хотела бы быть великим ученым: я бы изобрела тогда такую массу интересных вещей. Только вот беда: у меня очень скверная память; я сейчас же забываю всё, что выучу.

Никитин сдержал улыбку и заметил:

– Это хорошо, что вы забываете. Известный Рибо сказал, что «мы забываем для того, чтобы помнить». И действительно – нельзя всё удержать в памяти, ничего не теряя.

– Кто сказал? Рибо? Ну, охота вам верит всякому клоуну. Я, вообще, нужно вам сказать, в цирк не хожу, ни Дурова, ни Рибо не видала и не хочу видеть…

Никитин не удержался и захохотал. За ним Коренев. Нина Алексеевна, сидевшая до сих пор молча, слегка покраснела и, обратившись к подруге, заметила:

– Лиза, ведь Рибо не клоун, а французский психолог… Разве ты не помнишь этого из лекций по психологии?

Елизавета Григорьевна недовольно наморщила лоб.

– Психолог? Не помню. Я же только что сказала, что у меня отвратительная память. И потом мне всё равно, – клоун сказал что-нибудь или ученый. Вот что.