Ансельм тоже рассматривал себя, не скрывая недоумённого выражения лица. Больше всего он, конечно, переживал за любимую лютню. Всё-таки родной и годами проверенный музыкальный инструмент… А вместо него что-то странное.

Увидев их растерянность, военные заулыбались, но потом пожалели поэтов.

– Нечего тут стоять, – сказал тот, кого назвали Шагалом. – Того и гляди, укры опять накроют. Пойдёмте в блиндаж.

– А они точно наши? – вмешался худощавый, смуглый и кудрявый воин. – Не было тут артистов.

– Как это не было? – возмутился четвёртый, точнее, четвёртая. Только по голосу Квентин понял, что перед ними женщина в военной одежде. – Я слышала, в Новотарасовку из филармонии приезжали.

– Так и знал, что они из фиралмонии! – воскликнул тот, чтобы был в платке.

– Где Новотарасовка, а где мы стоим? – не сдавался кудрявый.

– Что ж ты, Пушкин, подозрительный такой? – нахмурилась женщина. – Были в Новотарасовке. Это точно – точнее не бывает. Сам директор филармонии… Сам Сан Саныч Двойницкий группу привозил. Пел ещё «Что ты знаешь о солнце, если в шахте ты не был…»

– Я всё знаю, я двенадцать лет ГРОЗом [14] отпахал, – твёрдо заявил Пушкин.

– Не о тебе речь. Это песня такая.

– Знаю, не дурак.

– Вот и помолчи, если умный…

– Кончайте болтать, – резко бросил Шагал, оглядываясь по сторонам. – Быстро в укрытие. И вы, артисты, тоже!

Они побежали. Впереди пятеро военных, возглавляемые Пушкиным. Потом Квентин с Ансельмом. Замыкал колонну Шагал.

– Под ноги смотреть, артисты! – покрикивал он. – Ступайте в след моих пацанов!

Кого он имел в виду, Квентин не понял, но на всякий случай старался наступать на рифлёный отпечаток подошвы бегущего перед ним.

Укрытие обнаружилось шагов через пятьсот. Приземистый дом со стенами, обложенными мешками с землёй, а сверху накрытый сеткой с нашитыми зелёными и бурыми лоскутами. Маленький отряд нырнул внутрь. Там оказалось на удивление уютно. жарко натопленная печь исходила теплом. Вдоль стен стояли деревянные настилы с матрасами и одеялами. В котле, стоявшем на печке, булькало варево, испуская аромат, от которого рот Квентина наполнился слюной.

– Садитесь, артисты! – махнул рукой Шагал. И скомандовал. – Ворон, Шахтёр и Узбек – в охранение! Остальным отдыхать.

Сам, пододвинув ногой деревянный ящик, уселся напротив Ансельма и Квентина.

– Меня почему Шагалом зовут? Ни в жизнь не догадаетесь. Я до войны художником был. На бульваре Пушкина картины продавал…

– У него свой бульвар? – покосился Ансельм на смуглого.

– Вот чудаки! – расхохотался командир. – Нет, вас точно контузило не по-детски! Слышь, Кошка! Что ты там говорила про артистов?

Женщина в военной форме, уже пододвинувшая к себе большую зелёную сумку с красным крестом в белом кружке на боку, подняла голову.

– Да то и говорила. Сан Саныч артистов привозил. Сам пел. С ним певцы приехали, тоже пели. Я слышала, один из них как раз с гитарой был.

– Так чего ж они их бросили?

– Откудова мне знать? Может, и не бросили.

– А что?

– Ну, может их артой накрыли? Всех в клочья, а эти двое выжили.

– Такое скажешь, Кошка! – командир перекрестился. – Мы бы знали… Или нет?

– Или мы бы знали, или не знали… – рассудительно произнёс Пушкин. – Третьего не дано. И что с ними делать будешь, Шагал?

– А что делать? – командир пожал плечами. – До утра с нами посидят. А завтра отправлю их в располагу батальона. Пусть комбат решает.

– А я бы их всё-таки проверил. Вдруг засланные?

– ДРГ [15] ?

– ДРГ.

– В таких нарядах? – прыснула в кулак Кошка.

– Замаскированные.

– И без оружия?

– Вдруг, они голыми руками нас всех поубивать могут?

– Тебе бы романы писать, – покачал головой Шагал.

– Или сценарии… – добавил из угла бородатый хмурый боец, зашивавший разорванный рукав куртки. – Голливуд потом купит. После победы.

– Чьей победы? – не понял Пушкин.

– Нашей, конечно. Голливуд будет русским. А Пушкин будет не только великий русский поэт, но и великий русский сценарист.

– Да пошёл ты! – кудрявый обиделся и отвернулся.

Квентину казалось, что от обилия незнакомых слов у него сейчас лопнет голова. Да и у кого не лопнула бы, окажись он на его месте? Ансельм тоже сидел, как мешком пришибленный, только улыбался и водил глазами по сторонам. Правда, не забывал при этом трогать струны нового инструмента и прислушивался к звучанию. Судя по всем, не был очень уж разочарован. Если строй у лютни и этой, как её, гитары одинаков или, хотя бы, близок, Ансельм де Турье освоит его в кратчайшие сроки, не будь он одним из лучших бардов в Империи.