Я встретила его взгляд, не смущаясь его цинизма. "Я не боюсь тебя, знаешь ли".

Это, похоже, заставило его задуматься. На мгновение он посмотрел на меня, как будто увидел меня в другом свете.

Мы дошли до моей комнаты, и я отперла дверь, пропуская его внутрь. Я молча поблагодарила Бога за то, что Брук не ждет меня и не прячется в моей комнате, как раньше. Мне не нужны были вопросы, и я определенно не хотела отпугивать Леви. Он фактически спас меня, и я хотела убедиться, что с ним все в порядке.

Я подвела Леви к своей кровати и жестом попросила его сесть на край. Быстро подойдя к мини-холодильнику, который одолжил мне Брук, я достала пакет со льдом. Вернувшись к Леви, я протянула ему его в молчаливом жесте заботы.

Сев рядом с ним, я осторожно взяла его руку в свою, осматривая повреждение. Костяшки пальцев были красными и слегка опухшими — следы потасовки, в которой он участвовал. Кожа была натянута, и я чувствовал тепло, исходящее от небольшого воспаления. Это не была серьезная травма, но ее было достаточно, чтобы вызвать беспокойство, особенно у человека, чьи руки играют важную роль в его спорте.

Я посмотрела на Леви и поняла, что не могу отвести взгляд. От него всегда исходила атмосфера напряженности, которую трудно было игнорировать. Его присутствие было властным, даже когда он не пытался этого делать. Он был худощавым, но неоспоримо сильным, его телосложение оттачивалось годами на льду. У него были темные волосы, которые часто падали на глаза, что еще больше подчеркивало его загадочность. Эти глаза, острые и пронзительные, казалось, видели любого насквозь, оценивая и просчитывая. В его движениях была определенная грация, точность, говорящая о дисциплине и контроле, как у опытного солдата.

Но в нем было нечто большее, чем просто физическое присутствие. В Леви была какая-то сложность, глубина, выходящая за рамки задумчивости. В его настороженном выражении лица иногда проскальзывали отблески страданий, через которые он прошел.

В его поведении была твердость, возможно, защита от мира, но она перемежалась с моментами неожиданной уязвимости.

Он был парадоксом, человеком, который мог быть одновременно и отстраненным, и очень внимательным. Его общение часто сопровождалось едва уловимым напряжением, будь то жаркие дебаты в классе или сосредоточенность на хоккейной площадке.

Леви был не просто сильной и загадочной фигурой; он был человеком, отмеченным своим опытом, сформированным наследием, которое он одновременно принимал и с которым боролся.

"Почему ты сделал это для меня?" Вопрос вырвался наружу, искренне удивляясь его поступкам, пока я держал его за руку, следя за тем, чтобы лед оставался на ней.

Леви, казалось, был ошеломлен. "О чем ты говоришь?" — спросил он, его голос звучал настороженно.

"О том, что произошло сегодня вечером", — ответила я. "Почему ты…" Где та сила, которую я чувствовала всего час назад? Как могло случиться, что присутствие Леви превратило меня в ту девушку, которой я была и которой так старалась не быть. "Твоя рука. Твоя игра. Зачем тебе рисковать этим ради меня?" Слова не шли с языка, и я пыталась заставить его понять. "Я знаю, что случилось с твоим отцом, и мне очень жаль. Если я могу что-то сделать…"

"Тебе… тебе жаль меня?" — выплюнул он с яростью, отдергивая свою руку от моей. "Ты ничего не знаешь о моем отце". В его глазах бушевала буря эмоций — злость, боль, вызов.

Он резко встал, забыв про пакет со льдом в своей руке. "Держись от меня подальше, — сказал он низким и угрожающим голосом. "Сделай себе одолжение и сделай более разумный выбор, иначе то, что с тобой случится, ты заслужишь".

Его слова пронзили меня насквозь. Я смотрела, как он уходит, испытывая смесь растерянности, сочувствия и странного чувства потери. Мне хотелось злиться на него. Я пыталась найти в себе ту же ярость, что была в классе в тот первый день.

Но ее не было.

Я не могла на него злиться. Особенно сейчас.

Когда за ним закрылась дверь, я сидела на месте, а в комнате вдруг стало слишком тихо. Я больше не знала, о чем думать.

О Леви.

О себе.

О том, чего я хотела.

И о том, чего у меня не могло быть.

22

Леви

Я должен был выбраться оттуда.

Черт.

Мне нужно было уйти.

Воздух в комнате Минки казался удушливым, ощутимо давил на грудь, когда я поспешил выйти. Я не мог понять, почему она была так добра, почему проявляла заботу обо мне. Это смущало, и я ненавидел это. Я вышел из здания так быстро, как только мог, почти бегом вернулся в общежитие, пытаясь скрыться от смятения, которое вызвала во мне ее доброта.

Пока я шел, в голове прокручивалась сцена нападения на Минку, всплеск сырой, неконтролируемой ярости, охвативший меня. Мысль о том, что кто-то посмел поднять на нее руку, была невыносима. Дело было не только в том, что я герой; это было нечто более первобытное, яростная защита, которую я не мог рационально объяснить. Даже если бы это означало сломать все кости в моей руке, я бы сделал это снова. Никому не разрешалось трогать Минку Мазерс.

Но это осознание приносило свои разочарования. Ее жалость, ее сочувствие — я ненавидел это. Она заставляла меня чувствовать себя незащищенным, уязвимым. Мне хотелось спровоцировать ее, оттолкнуть, заставить возненавидеть меня. Потому что на самом деле мне было все труднее и труднее держаться от нее подальше. Не как от Незнакомки, а как от Леви Кеннеди.