Одобрительные отклики в центральной прессе вызывали горечь. Начало долгожданного движения в культуре, общественной и церковной жизни гасло в волнах всё новых и новых бед. Внешне в стране продолжалась эпоха «гласности и перестройки», а где-то в лесной чаще на границе с Польшей ей был уже подписан Беловежский приговор. Облако огромной катастрофы неслышно вставало над горизонтом.

24 декабря 1991 года, в навечерие католического Рождества, Центр испанской культуры пригласил два десятка своих друзей в ресторан «Метрополь» на первый в России концерт дуэта из Сарагосы. В зале Саввы Морозова на втором этаже звучала музыка Сарасате, Альбениса, Де-Фалья. Гостям преподнесли свежеиспечённый рождественский пирог. Он оказался восхитительно вкусным, а концерт неприлично праздничным в голодной Москве. Город замер на самом краю бездны, и никто из собравшихся не желал в это верить.

28 декабря, в самый канун злосчастного новолетия, после которого всё полетело в пропасть, русские американцы Небольсин и Щербинин совместно с Московским Дворянским собранием созвали в Центральный Дом Работников Искусств на Пушечной тех, «кто любит Россию». Так значилось на приглашении, под пышной шапкой с древнерусским орнаментом. В Каминном зале на торжественный приём и ужин, «посвящённый укреплению связей и сотрудничества в деле культурного и духовного возрождения России» собралось полсотни людей. Речи устроителей в безукоризненных костюмах с манишками и чёрными бабочками о «падении коммунистического ига», великом прошлом России, её бедах и победах, о православии и русском единстве слушали стоя, вдыхая эмигрантский дух и отгоняя тягостные мысли. У задней стены официанты быстро и бесшумно накрывали нарядный и щедрый шведский стол. Затем зазвучала музыка. Танцевали вальс и танго. Было вкусно, сердечно и беспечно. В толпе мелькнул и исчез мрачный Илья Глазунов. Из всех собравшихся, вероятно, он один по-настоящему понимал, что происходит вокруг. За высокими окнами, словно в конце 1917-го года, разверзалась ледяная тьма.

На этом вечере меня познакомили с Сергеем Николаевичем Падюковым, ещё одним русским американцем, невысоким, моложавым и энергичным. Говорил он без малейшего акцента, дружелюбно протянул визитку на английском с необычным сочетанием: «инженер-архитектор, скульптор, правозащитник».

– Не удивляйтесь, – заметил он, – такое бывает. Иногда архитекторы занимаются и общественной деятельностью. Я – член Конгресса русских американцев, и мне часто приходится разбирать всякие юридические вопросы, связанные с собственностью, и ещё защищать людей от несправедливости, помогать эмигрантам, нуждающимся. На Западе нужно уметь отстаивать права человека перед законом.

Я кивал, он рассказывал о себе, неспешно глотая шампанское:

– Я живу недалеко от Нью-Йорка, а родился в Восточной Польше, в Бресте. По происхождению я русин, диплом архитектора получил в Западной Германии. Потом переехал в США, основал свою фирму и занялся строительством православных храмов.

– В Америке? – удивился я. – И много вам удалось построить храмов?

– Около сорока, если считать вместе с реставрацией.

– Немало.

– И всё равно недостаточно. Для русских в Америке церкви – главные жизненные центры. Я бы сказал, это наши духовные крепости. Всё вокруг храма вертится. По всему миру, где оказываются рядом несколько десятков русских, они обязательно строят церковь, обновляют её, расширяют, перестраивают…

На прощанье я написал Падюкову свой телефон, вовсе не думая, что он когда-нибудь позвонит.

Москва сжималась от страха и стужи. Мои знакомые маялись в неопределённости, но пытались жить, как прежде. Мне названивала незнакомая старушка из Дворянского собрания и настойчиво приглашала на «дружеские чаепития» с чтением стихов и слушанием классической музыки. Под разными предлогами я вежливо отнекивался, пока она не перестала звонить. Вспоминался самый первый музыкальный вечер в Дворянском собрании весной 1991 года, когда с дождливой улицы Разина (в прошлом Варварки) я шагнул в знакомую дверь Общества охраны памятников культуры. Столы были сдвинуты в угол. На них в несколько слоёв лежали пальто. Рядом прихорашивались дамы и господа средних лет в платьях и костюмах советского покроя. Начался вечер речами и скудным угощением, продолжился танцами. Растерянные, потрёпанные жизнью дворянки танцевали с бравыми казаками в новенькой офицерской униформе с золотыми погонами и подозрительными орденами.

В начале зимы по почте пришла отпечатанная со скромным достоинством программка «Вечера в дворянской гостиной». Неутомимая Людмила Илларионова приглашала всех в Дом культуры где-то у метро «Электрозаводская». Выступления были задуманы на целое полугодие: «Русский романс. Ренессанс и музыкальные традиции Италия-Россия. Римский-Корсаков. Русский аристократический салон ХIХ-ХХ веков. Бортнянский и духовная музыка. Российские императрицы (музыкально-поэтический вечер). Пасхальный бал. Античные сюжеты в музыке и литературе». Звонить организаторам я не стал. Судьба вела меня к иным людям и встречам.

Когда знакомые позвали меня «на Татьянин день» в бывшую церковь Московского университета, я с неохотой вышел в тёмный, оцепеневший город. Грели грудь лишь воспоминания о лучших юношеских годах. Недавно возникшее «Всецерковное Православное Молодёжное движение» приглашало студентов МГУ вечером 24 января 1992 года на собрание, посвящённое воссозданию старинного студенческого праздника. Одолевала грусть. Некогда изгнанный из alma mater, я шёл проститься с дорогими стенами. Множество людей собрались в зрительном зале знакомого здания на нынешней Большой Никитской, словно на очередной спектакль Студенческого театра, некогда известного на всю Москву. Но встреча, которая меня ожидала, оказалась задумана другим режиссёром и поразила своей непостижимой неизбежностью.

В зале погас свет. На сцену к маленькому столику с микрофоном вышел коренастый, сгорбленный священник в подряснике, с огромной розовой головой в ореоле редких белых волос, дополненном пышно-круглой седой бородой. Он тяжело уселся на стул, и я с изумлением и жалостью узнал в нём Дмитрия Дудко. Он казался неуверенным, притихшим, уставшим и вовсе не был похож на бесстрашного пастыря, проповеди которого в Никольской церкви на Преображенке в 1973–1974 годах взбудоражили Россию и стали известны на весь христианский мир. Он изменил судьбы очень многих людей. После тайного крещения в его квартирке навсегда стала другой и моя жизнь.