Рывок, толчок, отдых. Рывок, толчок, отдых. Рывок, толчок… отдых, отдых, отдых… Повиснув на брёвнах полудохлой селёдкой, Кира пыталась приметить движение плота в то время, когда она его не двигала условной силой в полчеловека. Выяснив, что судно её более не затянет течением, она тяжело, не с первой попытки, забралась на брёвна. И осталась лежать на животе, слушая толчки сердца в рёбра и пульс крови в висках. А ещё – как сводит пустой желудок и саднит сухое, словно бумага, горло.

– Ещё одно усилие… - пробормотала путешественница и с трудом соскребла себя с тёплого дерева.

Она натянула сухую, предусмотрительно оставленную перед подвигом буксировки на плоту одежду и обняла себя руками за колени, ссутулилась, пытаясь согреться. Ноги подсунула под Сырника. Тот в ответ вяло дёрнул ухом.

Солнце осталось за скалами. В ущелье царил сумеречный полумрак, лишь слегка мерцала вода – призрачно и неприветливо. Арка светилась багровым закатным светом и выглядела в этом наполненном тенями ущелье воротами в иной мир. В тот мир, куда Кире совсем не хотелось возвращаться – морем она была сыта по горло. Поэтому не сводила с этого светящегося нездешним светом портала глаз до тех пор, пока не убедилась, что он медленно, но верно отдаляется. Значит, их не сносит обратно. Напротив, плот дрейфует вглубь ущелья. Хорошо это или плохо – думать об этом у Киры уже не было сил.

– Я прилягу ненадолго, - пробормотала она, - спать не буду… Спать нельзя… Мало ли что…

Она улеглась, прижавшись к собаке, и почти мгновенно вырубилась.

– ------------------------------

Аромат лепёшек чапати с луком, перцем и топлёным маслом сводил с ума: он заставлял сжиматься не только желудок, но и мужскую гордость.

– Больно уж много теста ты замесила, жена. Его и до вечера не перепечь! Придётся съесть первые лепёшки, пока не застыли…

– Я те съем! – гавкнула сварливая жена, треснув по протянутым рукам деревянной мешалкой. – Проклятый оглоед! Одно на уме – налопаться, а опосля в тенёчке мух давить! Хоть бы на что-нибудь годен был, старый мерин! Убери, говорю, лапы свои загребущие!!

Брахман Баларама, потирая нанесённые мешалкой увечья, трусливо отступил. Правда, недалеко – до своего сторожевого поста на высоком пороге распахнутой в дом двери. Он пристроил на этом насесте костлявый зад, высоко, почти до ушей, задрав колени, и с тоской уставился на жаркий уличный очаг, у которого колготилась благоверная (чтоб ей подавиться своими лепёшками, ведьме!)

– Лепёшек ему! – продолжала разоряться ведьма, с такой яростью обрушиваясь скалкой на тесто, что крошились каменные подпорки стола. – А что ты сделал, бездельник, чтоб эти лепёшки у тебя сегодня были? Если бы мой добрый брат не подкармливал свою несчастную сестру, ссужая зерном, что бы ты сегодня ел, недостойный сын осла? Порожек бы грыз? Ну так и погрызи – давай, давай! привыкай! Потому как более от меня ни крошки не получишь, лодырь плешивый! На хлеб не зарабатываешь, так хоть крышу бы починил – уж который месяц, как она прохудилась, изверг! А ведь с моря снова дожди идут - вон как клубится у горизонта… Не сегодня-завтра ливанёт, а ты, морда бесстыжая, всё сидишь пнём да гляделками блымкаешь! Так и будешь блымкать, когда на тебя с потолка вода потечёт?

Баларама накуксился:

– Я тебя, ничтожная женщина, в упор не слышу. Потому – радуйся! Коли б услышал, какие слова ты осмеливаешься исторгать из порочных уст своих в адрес мужа и господина, в адрес жреца пресветлой и плодоносной Бхавани – не было б тебе пощады, глупая ты курица!

– Поща-а-ды?.. – протянула с угрозой в голосе глупая курица и медленно повернулась в направлении порожка. – Я тебе сейчас покажу пощаду… - мешалку перехватили сподручнее, рыхлое тело неряшливой тётки в замызганном сари подобралось, готовясь к нападению. – Я тебе сейчас…

– Добрые люди!.. – проканючил кто-то от калитки. – Добрые люди…

Калитку толкнули. Она скрипуче подалась, увязая провиснувшим углом в густой пыли, и впустила во двор странную девицу: худую, усталую и грязную. Одетую в пыльные, аморфные лохмотья, подвязавшую колтун нечёсаных волос оторванной от рубахи тряпицей. Волоча ноги, она прошла по двору несколько шагов и неуверенно остановилась. Следом за ней в калитку прохромал такой же грязный и нечесаный бело-рыжий пёс.

– Прошу вас, - глухо проговорила она, поминутно облизывая сухие губы, - помогите мне. Же не манж па сис жур… Ну… не то чтобы прям «сис», но пару дней точно… и..

– Чего она хочет? – не понял брахман.

– Жрать она хочет! Чего ж ещё! Такая же бездельница и побирушка, как и ты, глупый ишак! Пошла вон! – махнула она в сторону приблудившейся нищенки, будто отгоняя назойливую муху. – Самим есть нечего. А вас тут шляется – не протолкнёшься! И всем – вынь да положь! Вон пошла! Поищи себе милостыни в другом месте.

– Пожалуйста… - прошептала Кира и воткнулась ободранными коленями в горячую пыль. – Не смогу я поискать… не дойду…

Её качнуло вперёд, потом повело вбок, нелепо скособочив, и медленно повалило на землю, утопив щекою в пыль. Пёс заскулил, обнюхал лицо своей спутницы и сел над ней, проливая горючии собачьи слёзы.