Взгляд священника задержался на Бренде – единственной из нас, кто, обладая абсолютным слухом, пела без фальши и попадала в ноты, которых мы с Морин не знали. Отцу Адольфу это было прекрасно известно; его глаза лукаво блеснули.

Бренда кивнула, но вслух ничего не ответила. Она ушла из хора в прошлом году, вскоре после того, как они с Морин вернулись из одного из летних лагерей отца Адольфа. Их продержали в хижине в лесу, совсем рядом с городом, неподалеку от каменоломни. Проект создания таких лагерей зародился как общественная инициатива, и мой отец с шерифом Нильсоном даже помогали отцу Адольфу их обустраивать. А потом поползли разные слухи. Поговаривали, что в той хижине, где поселили моих подруг, имелась сауна. А еще ребят в лагере якобы всю неделю кормили только пиццей. Но Морин с Брендой не подтвердили и не развенчали эти слухи; они вообще не захотели ничего мне рассказывать по своем возвращении.

– Чудесно, – произнес священник перед тем, как повернуться к Рикки: – А тебя, отрок, я увижу в церкви в ближайшее воскресенье?

– Да, отец, – сказал Рикки.

Ты мог строить из себя крутого-раскрутого парня перед приятелями. Но когда священник задавал тебе вопрос, ты отвечал.

– Хорошо, – кивнул отец Адольф. Он был молод для священнослужителя – немногим старше наших родителей. У него еще не выпадали волосы, были целыми зубы. И мы – девчонки – все пережили влюбленность в него, в тот или иной момент. – А ты, Антон? Ты же понимаешь, что я тебя вижу?

Мы с Клодом сдержали смешки.

– Да, сэр, – пролепетал Ант, оставшись за спиной Рикки.

– Вот и хорошо, – порадовался отец Адольф. – Ладно, дети мои, я вас оставляю; жажду вкусить жареного миндаля с корицей, запах которого привлек меня чуть раньше. Надеюсь, вы хорошо проведете сегодняшний вечер.

Эд дождался, когда священник завернул за сцену, и громко, зычно сплюнул:

– Гнилые, лживые мерзавцы. Мнят себя духовными пастырями, а сами погрязли во зле и пороках. Не доверяйте никому из них.

Мне стоило немалых усилий, чтобы не осенить себя крестным знамением.

Рык гитары возвестил о том, что группа Джонни Холма приготовилась играть.

– Давайте отсюда уйдем, – предложил Эд. – Я сыт по горло этим балаганом.

Бренда покосилась на меня. Нам обеим нравилось кататься на каруселях, мы кружились на них на всех ярмарках. А в этот раз нам выдали целый рулон бесплатных билетов в качестве платы за выступление.

– Встретимся в вашей хижине, – сказала Эду подруга. – Говори адрес.

Рикки с Эдом обменялись взглядами – тяжелыми, неприятными, под стать сердитым рыкам или смраду горящего пластика.

– Мы должны поехать туда вместе, – наконец выдал Рикки.

Бренда пожала плечами:

– Тогда вам придется нас подождать. Мы с Хизер и Морин только что отыграли первый концерт в своей жизни. Мы заслужили катание на каруселях.

В результате переговоров Клод согласился перенести наши инструменты в машину родителей Бренды (которые все наше выступление смотрели издалека), Рикки, Эд и Ант пошли купить немного травки у работника ярмарки, а Бренда решила убедиться, что Джуни благополучно вернулась к моему отцу.

Вот так я на короткий миг осталась наедине с Морин. Мы стояли рядом, в духоте и давке, так близко, что я смогла, наконец, разглядеть то, что подруга весь вечер пыталась спрятать за широкими ухмылками, перламутровыми тенями на веках и яркими стрелками вокруг глаз, выведенными черным карандашом: ее лицо было помечено страданием и мукой. Я притянула Морин к себе, обняла.

– Ты в порядке, Мо? – шепнула я ей в волосы.

Морин задрожала всем телом.

– Я все время что-то ищу, что-то пробую, – прошептала она.

Не уверенная, что расслышала подругу верно, я отстранилась и заглянула в ее красивое лицо.

– Ты тоже это знаешь, – Морин попыталась улыбнуться, но неудачно. Ее голос стал тонким, как паутинка. – Я все пробую. Еду. Табак. Все. Но никогда не насыщаюсь. Даже наш сегодняшний концерт не принес мне полного удовлетворения. Мне это надоело… Я очень устала, Хизер.

Я так и не поняла, о чем говорила Морин. Просто снова ее обняла.

Этот наш последний разговор будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь.

Бет понимала: лучше бодрствовать. Если она заснет, он сможет прокрасться и овладеть ей беззащитной. Она не собиралась допускать, чтобы это произошло еще раз. Но она мерила шагами подземелье уже несколько часов кряду; раскалившийся металл керосиновой лампы больно обжигал ладонь.

По самой оптимистичной оценке, Бет провела в заточении уже четверо суток.

За все это время он принес ей только полбуханки хлеба и почти пустой кувшин с арахисовым маслом. Бет растягивала этот скудный паек, как только могла, но голод изводил ее все сильней, и она была уже слишком истощена, чтобы ощутить запах собственных испражнений, а ступни зверски ныли от безостановочной ходьбы по квадратной клетке. Но Бет пыталась отжиматься, выполнять приседания и качать пресс – делать все для того, чтобы сохранить физическую силу.