Он может побывать в Египте, Индии или Бейруте, где солнце играет на лозах и ананасах, а женщины сложены как мифические богини. Вино в тех краях сладкое и освежающее. Любые кушанья, отборные девицы. Мундир прибавляет самоуважения. «В красном становишься на шесть дюймов выше ростом, ребята!»

Военная служба — вот занятие для юного храбреца, желающего изведать мирские чудеса, вдобавок ему положено солидное жалованье. Что же до опасности, конечно, она есть. Но опасность — второе имя приключений, прелесть, придающая соли житейской кашице. Да и опасности подстерегают всюду. Сержант обвел взглядом арктическую пустоту, точно она ввергала его в уныние, оскорбляла его нравственность. Точно укорененность братьев Малви в этом пейзаже вызывала смущение или же негодование. По крайней мере, в армии учат противостоять опасности. И никто из солдат короля не знает голода.

— Десять гиней на руки в год, — произнес сержант, словно не верил в такую щедрость. — И шиллинг сейчас же, чтобы скрепить уговор.

Изо рта у него вырывался пар. На ладони в черной кожаной перчатке блестела монетка, будто глаз святого.

— Здесь на это ничего не купишь, — негромко ответил Николас.

— Что ты такое говоришь, парень? Это же деньги короля.

— Так пусть оставит их себе, здесь они не нужны. Нет над нами владыки, кроме Царя небесного. А король ваш сгорит в аду вместе со своей проклятой мамашей, но не дождется, чтоб Малви бросили землю, на которой родились.

Сержант смущенно нахмурился, огляделся по сторонам.

— Я… не понимаю, как вы говорите такое.

— Я говорю по-английски, — ответил Николас Малви. — Но где вам понять. Вы ничего не понимаете в здешних краях. И никогда не поймете.

С ветки скользнула косая полоска снега. Со ствола поваленного дерева юркнули в канаву две крысы.

— Да, — угрюмо подтвердил сержант, — пожалуй, никогда не пойму.

Он пожал плечами и направился туда, откуда пришел, гладкие сапоги скользили по льдистым колеям, красивый алый мундир пылал, как грудка малиновки. Николас, не говоря ни слова, ушел в дом. Брат его еще долго стоял на дороге, провожая взглядом свое медленно удаляющееся будущее: белизна резала глаз. Пайес смотрел вслед сержанту, пока тот не скрылся из вида, слился с мраком, из которого явился.

После этого Пайес неделями не находил себе места. Мысли жужжали в голове, как осы в банке из-под варенья. Ему снилось, будто он дремлет возле египетских пирамид, ноги его в тепле, брюхо в сытости, он счастлив и покоен, как ухмыляющийся Сфинкс. У золотого костра танцуют Далилы, их длинные смуглые ноги умащены мирром. Мясо печется в собственном соку. Виноград взрывается во рту, точно звуки нового языка. Пайес просыпался, дрожа, подле брата, в неестественной темноте очередного коннемарского утра, из-под кровати слышалась вонь ночного горшка, день боли и труда тянулся пред ним, как дорога в кошмаре, приснившемся на голодный желудок.

Подобно женщине из песни, дожидавшейся возвращения возлюбленного, который ушел море, Пайес подолгу стоял на дороге, высматривал сержанта, но, как и в песне, тот не появлялся, и он понял, что сержант уже не вернется.

Пайес видел, что брат заболевает. Кожа его стала изжелта-бледной, налитые кровью глаза по утрам часто слезились. Казалось, в глазах его отражается перемена погоды, облако плывет по тусклому блеклому небу. Малви издали наблюдал, как брат ходит по кочковатым полям, рыщет в кустах, пригоршнями ест листья. Вороны тоже смотрели на него, точно находили его странным.

Пайес, хоть и мучился голодом, стал притворяться, будто у него нет аппетита — в надежде, что Николас доест за ним, но тот не прикасался к порции брата. Чревоугодие — смертный грех, заявлял Николас Малви. Тот, кто не властен над своим аппетитом, не человек, а прожорливая скотина, и место его в аду. Необходимость поста доказал сам Господь, следовательно, воздержание от пищи приближает нас к Богу. С этими словами Николас убирал остатки в буфет и назавтра вновь ставил на стол, опять и опять, пока Пайес не доест или пища не протухнет. Братья словно соревновались, кто дольше вытерпит без еды.

Вскоре Малви надоело денно и нощно быть рядом с братом. По вечерам он уходил гулять, забредал в притоны или на уличные танцы, на вечеринки и попойки, которые в дни ярмарок устраивали в городках Коннемары. Если подождать, в конце концов можно было заполучить полупустую кружку пива или бутылку с опивками и растянуть их до конца вечера. Порой захожая цыганка или бродячий певец за несколько пенсов пели песню, и Малви это нравилось. Пение, точно стакан горячего пунша, растапливало лед одиночества. Напоминало о счастливом детстве, теплых семейных встречах былых времен.

Песни пересекались, как ручейки в долине. Можно было заметить, как по одной скользит тенью другая, строчки повторялись, выражения становились точнее, всё более искусные рифмы переходили из песни в песню, события редактировал и или оставляли как есть, но рассказывали о них по-новому. Словно некогда существовала одна-единственная песня, из которой, как из тайного чудотворного источника, черпают сочинители.

На этих собраниях певцов Малви почти никогда ни с кем не разговаривал, но узнавал персонажей, кочевавших из песни в песню, точно героев еще не дописанной саги. Жалкого старого дурака, который женился на молоденькой и не сумел ее удовлетворить. Девушку, которую отец выгнал из дома, потому что она полюбила парня, а тот ее обманул. Женщину на берегу озера, которая на самом деле была виденьем. Бывшую возлюбленную, встретившуюся вновь, когда время и опыт показали глубину утраченной любви. Парней, скитающихся в поисках наслаждений, и дам для досуга. Жестокого землевладельца, наказывающего своих людей плетьми, и арендатора, который увел у него жену. Рыбаков, фермеров, батраков, пастухов, которые обманывали притеснявших их сборщиков податей.