Мой отец на праздновании нашей помолвки был доволен, и на то у него была причина. Когда мы с Элией встретились в первый раз, родственники и друзья обступили нас толпой, чтобы поздравить. Он стоял рядом со мной и внимательно следил, не желая упустить момента злорадного торжества, когда Элия встала со стула с помощью своей матери и неуклюже заковыляла на изуродованной ступне, как подстреленная на болоте и охромевшая птица перед охотником. Когда она впервые увидела в кругу смеющихся и шутящих гостей лицо мужчины, за которого должна была выйти замуж, холодное молчание красноречиво говорило о том, что никакого мостика симпатии никогда не может возникнуть между нами. Мы — жертвы грязной шутки — смотрели во все глаза друг на друга в молчаливом ужасе. Но стандартные слова были произнесены, я взял ледяную руку Элии в свою ладонь, и нас обручили.

В долгие часы возлияния, которые последовали за этим, мы сидели рядом, ни разу не заговорив друг с другом, в то время как гости объедались и поднимали в нашу честь тосты все менее и менее разбавленным вином. Подарки, которые по требованиям обычая я должен был сделать своей будущей жене, лежали на краю стола нераспечатанными. Только один раз я взглянул на левую руку Элии — обручальное кольцо, обвивающее тонкий палец, казалось силком, который был накинут на нас обоих, молчаливым знаком тюремного заключения. Говорят, что этот палец выбран из-за того, что тонкий нерв идет от него именно прямо к сердцу.

Мы поженились месяц спустя, в унылый декабрьский день, обещавший снегопад. Изысканный праздничный наряд, в котором была Элия, — короткая туника с двойным бантом, шафрановый плащ, огненно-красная вуаль, венок из майорана и вербены, водруженный на ее высокую искусную прическу, — все это сделалось бессмысленным от явного усиления ее самоотстраненности. Она казалась куклой, фигуркой, которую сельские жители развешивают на ветвях деревьев и украшают безделушками — колокольчиками, ленточками или кусочками блестящего металла, который звенит и шелестит на ветру.

Мой отец и его невеста, наоборот, почти до пародии свели своим энтузиазмом каждый ритуал, предписываемый процедурой венчания. Прорицатель не заколол для них жертвенную свинью, как сделал это для нас, — счастливые и пьяные после двойной свадьбы, они переступили порог своего нового дома, пока флейты пронзительно визжали на улице, а дети в свете дымящихся факелов обстреливали их орехами. Нам были предназначены лишь немногочисленные добрые пожелания, но никакой подвыпившей толпы, провожающей нас до порога, не было. Если бы даже наши гости инстинктивно не чувствовали в нашем двойном уродстве злого предзнаменования, они все равно бы отступили под моим гневом и болезненным презрением Элии.

— Где ты, Гай, там и я, Гайя [41] , — сказала она.

Произнесенные тонкими бескровными губами Элии с такой подавленной ненавистью, что наш брак почти казался публичным скандалом, эти знакомые слова обряда, казалось, передают квинтэссенцию нашего вынужденного союза. Где ты, Гай, там и я, Гайя: я — твоя тень, твоя болезнь, — как и ты, моя — пересаженная на тебя в чудовищной нежеланной интимности. Когда мы добрались до дома, который купила нам ее мать, я должен был, по обычаю, поднять Элию на руки и перенести через порог.

— Нет, — сказала она совершенно спокойно, но ее маленькое личико застыло и стало белым, как мел, под венком, а тело напряглось. — Не тронь меня. Не прикасайся ко мне!

Факельщики и подружки невесты сперва переглянулись друг с другом, а потом посмотрели на меня. За моей спиной послышалось сдавленное хихиканье. Вспотев, я поднял ее сильными руками, как поднял бы годовалую овцу на базаре. Элия застыла, словно в припадке каталепсии, глаза ее были закрыты. «Ты — сильнее меня физически, — говорил этот поступок, — ты можешь силой заставить меня сдаться у всех на глазах. Но не обольщайся. Ни один поступок, сделанный не по доброй воле, не несет истины».

Но тогда я был слишком молод и зелен, чтобы понять это. Я отнес Элию в спальню, мой гнев, граничащий с позором, которому она публично подвергла меня, превосходил лишь жестокость и разрушительную мощь моей несдерживаемой мужской силы. Когда за нами наконец закрылась дверь, я бросил ее на брачное ложе, надеясь сделать ей больно, разбить это каменное выражение лица, заставить страдать, если она не подчинится. Между нами лежала такая огромная разделяющая нас пропасть отчаяния и одиночества, которую вряд ли кому-нибудь удалось испытать.

Мы с Элией оставались вместе пять лет. Мне казалось, что суть страданий — скука, бесконечное повторение день ото дня, месяц за месяцем мелких стычек, гадких из-за отсутствия в них гармонии и неизбежности, от чего в конце концов могли устать и самые сильные умы. Фатально легко смириться, нарастить шкуру вокруг одной проблемы — точно так, как, по словам Эскулапия, у раненого солдата образуется защитная ткань вокруг зазубренного острия стрелы, которое невозможно удалить, не вызвав смертельного кровотечения.