Вскоре после этого Сцевола назначил мне встречу в его доме вечером определенного дня, чтобы обсудить вопрос, в котором я был лично заинтересован. Мне сразу стало ясно, что это за вопрос. Хотя я и был консулом, хотя и обладал вместе с Помпеем верховной властью в Риме, я чувствовал какую-то нервную нерешительность, сухость в горле — все признаки, какие давали о себе знать перед генеральным сражением, — пока шел на встречу по узким улочкам.

Когда я пришел, она уже была там со своим отцом и разговаривала тем самым высоким, высокомерным голосом с нотками сардонического юмора, который никогда впоследствии не переставал задевать и возбуждать меня. Она была высокой, крепкого сложения женщиной с точеным носом, присущим всем представителям рода Метеллов, с длинными умелыми, почти мужскими руками. Ее кожа загорела до коричневого цвета, как у простой крестьянки; ее сапфировые глаза, когда я подходил к ней, встретили мой взгляд, оценивая меня с юмором и знанием, словно я раб или конь. Ее наряд был самым прекрасным из тех, какие только мог дать ей Рим; она носила его с небрежным безразличием, которое лишь усиливало ее властную и породистую стать. Ее отец, стоящий рядом с ней в одеянии духовного лица, казался бледным скромным отражением этой великолепной и властной женщины.

Сцевола вышел вперед и взял меня за руку.

— Луций, — сказал он, — я имею честь представить тебе Метелла Далматия, верховного жреца в Риме.

Я поклонился старику, и тот склонил голову в церемонном, но все же учтивом поклоне. Мы уже встречались принародно на церемониях, последовавших за моим избранием, но никогда не разговаривали приватно.

— А это — его дочь, Цециллия Метелла, вдова Скавра. Консул Луций Корнелий Сулла.

Она протянула руку и пожала мою ладонь крепким рукопожатием. Она не опускала глаз. Ее рыжеватые вьющиеся волосы были, вопреки моде, коротко подрезаны, почти как у мужчины.

— Здравствуй, консул. Полагаю, ты был знаком с моим мужем?

— Время от времени мы сталкивались с ним по делам, госпожа.

Наконец она убрала свою руку, всю сверкающую тяжелыми кольцами.

— Я помню, он хорошо о тебе отзывался.

— Слишком много чести для меня слышать такие его отзывы. Он был великим человеком. Выдающимся римлянином.

Метелла подняла широкие брови в насмешливом удивлении.

— Ты так считаешь? Он был исключительно проницательным старым жуликом, и тебе это прекрасно известно. Он умер в своей постели. Точнее, в моей. Весьма достойное достижение в Риме. Ты, должно быть, первый, кто признал это.

Непроизвольно мы оба рассмеялись. Старый Метелл выглядел слегка потрясенным. Сцевола внимательно следил за нами, но ничего не сказал. Интересно, сколько ей лет? Тридцать пять? Сорок? Это с резкими чертами насмешливое лицо патрицианки, вытянутое, слегка лошадиное, не выдавало никаких эмоций. Но ее индивидуальность освещала его каким-то невероятным обаянием. Брак с этой женщиной был бы поединком воли, постоянным вызовом и стимулом. Она — женщина с мужским сардоническим характером. Я почувствовал, что сердце мое заколотилось сильнее.

Метелла сжала руки и переводила взгляд с одного на другого совершенно непринужденно.

— Что, вам обоим нечего сказать? Вы меня удивляете. Мы знаем, для чего мы здесь. Консул, — она смерила меня своим смелым взглядом с головы до ног, — желает на мне жениться. Ну, я теперь познакомилась с консулом. Такое предложение кажется мне весьма подходящим. В действительности это должно оказаться небезынтересным предприятием.

Сцевола, который пребывал в некоей личной задумчивости, теперь хлопнул в ладоши, подзывая раба. Когда мы пили тост за помолвку, я заметил, что Метелла, стоящая рядом со мной, была только чуть ниже меня ростом; а я мужчина высокий. Она осушила вино одним большим глотком и разбила чашу о противоположную колонну.

— За твое здоровье и честь, мой господин, — сказала она мне.

Тогда я взял кольцо, которое приготовил, и надел ей на палец. На мгновение ее рука сжала мою — сильная рука собственника.

В третий раз в жизни я был обручен. Но этот брак обещал быть чем-то очень отличным от предыдущих двух.

Когда я поставил в известность Клелию о своих намерениях, ей было нечего сказать, в значительной степени ее реплики свелись к обычным в таких случаях выражениям согласия. Не было никаких упреков, никаких обвинений в жестокости, какими обычно пользуются женщины, занимающие менее высокое положение, в последней попытке исправить то, что, как они знают в глубине души, не подлежит восстановлению. Она даже извинилась тихим спокойным тоном за то, что не сумела подарить мне наследника.

— Я понимаю, насколько дорого тебе это желание, мой господин, — сказала она. — Буду молиться, чтобы твой следующий брак дал тебе то, в чем ты испытывал недостаток в предыдущем.

Если и был в ее словах скрытый намек, я предпочел его не замечать. И все же на душе у меня лежала тяжесть, и я пытался облегчить ее щедрыми и дорогими подарками, гораздо превосходившими в щедрости те, каких требовал обычай. Я был почему-то тронут и хвалил Клелию за преданность, верную заботу, любовь к Корнелии. Она терпеливо слушала, сложив руки под грудью.

— Желания моего господина — мои желания, — сказала она и официально попросила моего разрешения удалиться. Прежде чем уйти, она поцеловала мне руку.

На следующий день Клелия оставила дом, где мы прожили вместе шесть лет, и возвратилась в свою семью. Она взяла с собой девушку-рабыню, которая была ее личной служанкой с тех пор, как мы поженились — и все. Одежду и драгоценные украшения, которые я дарил ей, она оставила. Выждав, сколько требовали приличия, я порвал или продал все это. Не хотел, чтобы хоть одна вещь оставалась в доме, которая могла бы напомнить мне о ней.