– Эй! – тихо окликнул его Кум, приблизившись. – Стас! Ты живой?

Болт дернул мышцами лица, не оборачиваясь на голос. Потом сонно поднял руку и ударил себя прямо в перекосившуюся челюсть, будто пытаясь вправить. Со второго раза ему это удалось.

Болт тяжело поднялся, пошатнулся, словно еще не научился ходить, и Марина похолодела. Показалось, что ослепшие глаза смотрят прямо на нее.

А потом Болдин улыбнулся. Наклонившись, подобрал покрытой личинками рукой кусок арматуры с пола. Его рот разъезжался все шире и шире, пока он разворачивался к Куму. Тот отшатнулся.

– Стас, кончай придуриваться, – дрогнувшим голосом сказал Кум, выставив вперед руку в примирительном жесте.

– А сейчас, фраера, цирковые номера! – восторженно взвизгнул Болдин и махнул арматурой.

Кум заорал так, что Марина зажала уши. Рука Абакумова мотнулась, разбрызгивая кровь из расщепленной между пальцами, превратившейся в подобие клешни ладони. Кум, не прекращая вопить, обхватил запястье и рухнул на колени. Истерически хохоча, Болдин ухватился за железку обеими руками и обрушил ее на голову друга, оставив глубокую борозду на черепе. Крик оборвался. Кум закатил глаза, словно пытаясь рассмотреть, что произошло с его лбом, и тут же получил еще одну вмятину рядом с первой. Череп треснул, заливая лицо красными ручьями. С третьим ударом выпучился правый глаз, что выглядело даже иронично – словно бы некая часть Абакумова очень удивилась такому повороту, а другая всегда знала, что так все и закончится. Кум рухнул лицом в пол, и брызги крови оросили ползающих в пыли червей.

Только теперь Шмат побежал. Болт развернулся к нему и почти играючи швырнул вслед окровавленный кусок железа, целясь в ноги. Шматов растянулся на полу, упав почти плашмя, и взвыл от боли и ужаса. Пополз к лестнице, но Болдин не дал ему уйти. Сейчас Болт двигался быстро и легко, без каких-либо видимых усилий, будто играя. Даже успел прихватить канистру, из которой поливал Ольгу несколько минут назад. Брызги крови, смешавшись со склизкой кашицей раздавленных червей, стекали по застывшей улыбке.

Болт перевернул скулящего Шматова на спину и уселся сверху.

– Не надо, Стас, не надо! – умолял тот, задрав руки в попытке то ли прикрыться, то ли спрятаться от обезумевшего приятеля.

Болт вцепился Шмату в лицо, вдавил липкие от крови пальцы в щеки. Заставил раскрыть рот и поднял канистру. Бензин хлынул в глотку Шмату, сжигая слизистую. Забрызгал лицо, разъедая глаза. Шмат забулькал, захныкал, затем сорвался в истошный кашель, будто пытался отрыгнуть собственный желудок. Рвал руку Болдина от лица, пытался дотянуться до его глаз, сучил ногами по полу… Через минуту затих. Болт издал облегченный вздох и отбросил пустую канистру. Запрокинул голову, уставившись в потолок.

Марина метнулась к Ольге, вжалась в куртку, закрыла глаза. Она ждала приближающихся шагов. Ждала цепких рук, ждала личинок, которые посыплются на нее сверху с сумасшедшего улыбающегося лица.

И Марина услышала шаги. Неторопливые, спокойные, гулкие. Они отдалялись – Болт шел к лестнице. Потом остановился. Наступившая тишина зазвенела у Марины в ушах.

Раздался легкий шаркающий звук, секундная пауза – и глухой тяжелый удар внизу.

Марина открыла дрожащие веки и огляделась.

Личинки купались в крови, прокладывая в луже дорожку к Куму, к его уставившемуся в пол выпученному глазу. Шматов не двигался, залитый бензином.

Марина снова осторожно положила голову на накрытую курткой грудь Ольги… того, что было Ольгой. Под тканью что-то еле слышно стукнуло. Два тихих парных стука. И через секунду – снова. Следом донесся нежный, едва слышный шепот:

– Не корми… червей…

Закрыв глаза, Марина мысленно повторяла эти слова снова и снова, слушая затухающий стук.

Звук поезда Жека услышал издалека, а чуть погодя над темнотой тянущегося вдоль одноколейки бора проступила неяркая кайма света. Электричка или товарный – особой разницы нет. Если все сделать по уму, то с лихвой хватит и одного вагона.

– Ползет, – выдохнул Жека. – Шанхай, слышь?

Бывший борец сощурил и без того узкие глаза. Коротко поиграл широченными плечами под старой кожанкой, словно готовясь к броску. Переживаний на мясистом и невзрачном лице подельника Жека увидел не больше, чем на бампере или лобовом стекле черной «восьмерки» Шанхая, доставившей их сюда. С другой стороны, если из двух десятков жмуров, настойчиво вешаемых пересудами братвы на Шанхая, правдой была хотя бы четверть, то какой смысл переживать? Плюс один грех, минус один грех – с таким грузом на той стороне встречать будут точно не те, кого малюют на иконах…

Рядом мотнул крупной лысой головой, невнятно замычал Чупыч, крыса полудохлая… Надо же, залили в него больше бутылки, а оклемался. Шкурой чувствует, что финиш уже в жопу дышит. Хочет жить урод, хочет… С другой стороны, а кто бы не хотел?

Свет огней электрички стал ярче, мычание – различимее.

– Е… не-е надо… пацаны-ы-ы, бля-я-я…

«Не надо было дурь у Саныча брать, а потом по углам шхериться. Знал же, что Саныч за такое конкретно спросит».

Правая ладонь скользнула в карман куртки, за ножом. Белая скомканная тряпка уже ждала в левой, наготове. На душе было тоскливо, гадко… и что-то еще, незнакомое, выворачивающее наизнанку со сноровкой преуспевшего в своем ремесле живодера. А деваться некуда – надо принести что сказали… Разорвись, заштопайся, снова разорвись, но принеси.