– Ну это в том случае, если дама не сочтет твое жалкое бренчание оскорблением для своего слуха. Этим ты завоевал Этель?

Андре усмехнулся. Он стоял, прислонившись к стене и ощущал, что весь вибрирует от напряжения, от того, что входит сейчас в его затылок и перетекает в руки.

– А ты можешь сыграть что-нибудь? – спросила девушка, словно ей были видны те магнитные поля, которые сейчас набирали силу, заставляя его подойти к инструментам.

– Нет. Слушай, сделай одолжение, там, кажется, кто-то топчется у крыльца, спустись, скажи, что меня нет.

– Ладно, – она видела, что он смахнул пыль с лютни. Недовольно и медленно пошла к лестнице.

– А теперь запри дверь, – отрывисто проговорил Андре.

Рене повиновался с удивлением, когда же он снова повернулся, его друг сидел на кресле, накинув на плечи плащ, в обнимку с лютней.

Первые сухие звуки совсем не порадовали гостя, но вот более глубокий бас глухо отозвался где-то внутри Ренэ, в нем задрожали какие-то неведомые струны, все нервы теперь оплетались вокруг этих струн и под ритмичный звон верхних тонов он впал в состояние небывалой сосредоточенности на каком-то одном предмете, когда все остальное затуманивается, отступает. Поначалу остались только руки, совершавшие со струнами некое ритуальное действо. Андре запел. Его голос оказался довольно высоким и немного дрожащим. Его нельзя было соотнести ни с мужчиной, ни с женщиной, это было то существо, называемое певец, которое скорее сродни птичьей, нежели человеческой плоти, человеческой речи. Языка Ренэ разобрать не мог, но понимал значение всей песни, звуки, которые составляли слова. Лютня и голос Андре, его дыхание – все пело о том блаженстве любви, когда она, заставляя разлюбить все кроме себя, переходит в другую сферу, куда разум не в силах за ней последовать на своих восковых крыльях. Андре был бледен, казалось, он дышал с трудом, чудовищная усталость сковала его пальцы, застывшие на струнах, но вот он улыбнулся, и не дав Ренэ опомниться вновь заиграл и запел. Ренэ недоумевал, как одна старая лютня может наделать столько лязгающего шума, как один голос способен разлиться в целый хор разных голосов, поддерживающих или перебивающих друг друга. Бушующий народный праздник захватил его, и всеобщее ликование вливалось в грудь как хорошее вино, и жажда не утолялась, а распалялась все сильнее. Звонкий хохот и стук башмаков, красные юбки крестьянок, широкие рукава и войлочные шляпы мужчин – все закружилось вокруг Ренэ и сам он, вовлеченный в общее движение, безвольно поддался этому заводящему ритму, этому бесшабашному веселью, заставляющему задирать подол девчонкам и смеясь прикладывать ладонь к щеке, на которой пылает крепкая оплеуха. Но вот звуки оборвались, вздрогнув от тишины, Ренэ взглянул на своего друга. Лицо Андре тлело смутным румянцем, он расстегнул воротник. Скоро он снова коснулся струн, и первый резкий аккорд неприятно задел слух. Но вот послышался глухой звук далеких шагов. В пустыне на горизонте закружилось облако пыли, и надвигаясь широкой полосой, из этого облака вышли пехотинцы в латах, выехали тяжело вооруженные всадники. Рты, казавшиеся окаменевшими, скупо шевелились, и из них, как из трещин, вылетали резкие звуки, черные от пыли и крови лица становились все суровей и мрачней. В угаре полудня и жажды, в пекле раскаленных лат мысли туманились и перед взором стояло лишь одно – распахнутые раны, полные крови, как листья бывают полны влаги после дождя.

Андре тронул друга за плечо, и по дикому взгляду, какой кинул на него Ренэ, понял, что не следовало эту песню оставлять напоследок.

– Ну, пойдем, пойдем, Рене, позвал он, выходя на лестницу.

Этель стояла за дверью, тоже несколько ошарашенная и помрачневшая. Но первую песню она слышать не могла… наверное, не могла.

Они обошли еще несколько залов, собирались и уже вернуться.

– Здесь мы не выйдем из восточной башни, нужно перейти по этажу к лестнице северной.

– Здесь же есть лестница.

– Я не хожу по этой лестнице, – тихо ответил он. – Сколько себя помню, двери на лестницу были закрыты, видимо в них что-то повредилось, не было никакой возможности сдвинуть их с места. Но потом, когда я вернулся сюда после университета, я все-таки приоткрыл одну из дверей и стал подниматься. То, что я нашел, поубавило во мне желание проходить там.

– Что это было?

– Трупы. Высохшие трупы – мужчина и женщина в старинных одеждах. Они сидели на ступенях, привалившись к стене.

– Откуда они там взялись?

– Не знаю, это чей-то скелет в шкафу… не знаю, что он делает на моей лестнице, – пошутил Андре, к нему вновь вернулось его ироничное настроение. – Сидят там с 14 века, ну, судя по костюмам.

– С какого?

– Дому около 800 лет, так мне говорили родители.

– Жаль я не познакомился с твоими родителями…

– Да, все умерли…

– Почему ты играл без меня? – спросила девушка, когда улучшила возможность.

– Нельзя, чтобы это было меж нами.

– Что это?

– То, что несут в себе эти песни…

Книга открыта. Вложенные страницы. Диктовка вторая. Поэт

Лодка и парус трепещет

Хлещет волна седая

Сердце поэта отыщет

Свой виноград для вина

Мука чудовищной краски

Черная строчка бела

Корзина кисточек, масло,

Холст натянут. Чернил

Нужно вылить в их сердце

На шкуры леопардов и змей

В нежные лотосы, в грязь,

В солнце и ночь под глазами.

Серый дом – земля

Звонкие лопаты

Как стихи стальные

И вечным надгробьем – облака

Река и трава с метелками

Глаза не закрыты – зарыты телами

Стена. Пуля. Мечтал ли он?

Самоуверенный и наивный

Мальчик грубый с темной головой

Кровь и вино – одно

Рука ломает хрящ

Нужно крепким быть

Пить соль и рот не кривить

Голь, городская рвань

Он растворился в ней

Чтоб не кричать о себе

Жемчужина в скорлупе

Почему душа так легка?

Тлеет свеча на бумаге

Рука дрожит от слез

Облако пеплом плывет

Костер потух. Умирает.

Лампа тиха. Пулемет

Дремлют слова на листе

Окна хмурь – ерунда.

Плевки на мостовой озябшей

Вечерние песни и свист

Камни глодают подошвы

Груды мертвых и трупы

Актеров телегой раздавленных

Мощь нарастает выпростав

Пальцы, ручищи, ступни

Махровые шишки с бульбами

Звезд. Козни милых

Грязь по колено. Зубы сжимаются

Скрежет и жесть, пожатая наспех