Но не сейчас.

Любить — это счастье, когда с твоим любимым сложилась идеальная и красивая картинка, но в реальности такого не бывает.

Любить друг друга — это множество ошибок, боли, обиды, но кто-то справляется с этим, как мои родители, а кто-то — мы с Германом.

И сегодня мы опять позволили случиться новой ошибке, которая подарила мне сначала глоток жизни, а после полоснула меня когтями тоски, одиночества и ревности.

Мне надо выползти из-под одеяла, оставить Афинку в кровати и выйти к Герману, ведь я не смогу прятаться тут от него вечно.

В конце концов, это его квартира.

Если выйду к нему, то что дальше? Надо же как-то объясниться и пообещать, что подобного не повторится.

Цивилизованно, как взрослые люди, объясниться и не сорваться. И речь не про истерику с криками с моей стороны, а про то, что мне было мало его поцелуя.

Я соскучилась. Так соскучилась, что в момент, когда он кинулся на меня, было все равно, что он в отношениях с другой женщиной.

Есть вариант оставить Афинку Герману и самой сбежать без лишних разговоров.

Обычная моя тактика.

Меня утягивает в дремоту под ровное сопение Афинки.

Я засыпаю в кровати бывшего мужа, чей тихий голос слышу в расплывчатых грезах:

— Чего проснулась?

— А ты чего смотришь? — отвечает ему сонная и сиплая Афинка. — Вот и проснулась.

Глава 37. Как остановить время?

Анфиса заснула в моей кровати.

Отличный повод для шутки, что я затащил бывшую в постель.

Давно я не видел Анфису спящей, и сейчас в ней и Афинке, которую она обнимает много беззащитности и нежности.

Будь я художником, я был бы вдохновлен увиденным и написал картину со спящими матерью и ребенком.

С чувством прописал бы завитки локонов, реснички, изгиб шеи и приоткрытые губы у детского лба.

Но я не художник, поэтому стою у кровати и смотрю на Анфису и Афинку, которые тихо и одинаково посапывают.

Я не должен был целовать Анфису, но меня переклинило, когда она неожиданно в разговоре со мной покраснела и стыдливо закусила нижнюю губу. Она такой была в нашем прошлом.

Я же, можно сказать, влюбился в ее красные от смущения уши и сдавленный голос, который срывается в хриплый шепот.

Впервые за долгое время в Анфисе не было раздражения, высокомерной обиды и язвительности, и, конечно же, меня понесло.

И мне это не нравится.

Ведь я знаю, что проснется Анфиса и польется поток возмущений, что я сволочь, что я кобель проклятый, что я мерзавец и далее по списку.

У меня ведь новая женщина.

Только вот Анфиса слукавит в своих оскорблениях, потому что ответила мне горячей и отчаянной взаимностью, и ее совсем не тревожил вопрос новой женщины у меня.

А она же принципиальная.

Только вот на несколько секунд я и она были лишены всех принципов, обид, сомнений, и нас накрыло.

Я принял тот факт, что мне с Анфисой больше не светит ничего кроме напряженных встреч и разговоров, в которых сквозит холодная язвительность.

Но теперь она спит в моей кровати, а я не хочу, чтобы она просыпалась.

Пусть этот тихий спокойный момент, в котором я смотрю на дочку и бывшую жену, продлится вечность.

Анфиса не позволит мне свернуть на дорогу понятной и простой жизни, в которой я все контролирую и знаю, чего ждать.

Конечно, она сейчас резко отстранится и опять закроется в себе, но потом мы с ней вновь столкнемся и нас встряхнет.

Контроль даст сбой.

Покраснеет, улыбнется, скажет какую-нибудь глупость, и меня понесет как дикого жеребца.

Афинка открывает глаза и переводит на меня сонный взгляд. Хмурится. Садится, неуклюже поправляет на плече Анфисы одеяло, зевает, прикрыв рот ладошкой и вновь смотрит на меня. Медленно моргает.

— Чего проснулась? — тихо спрашиваю я.

Задумчиво трет щеку.

— А ты чего смотришь? — отвечает сонно и сипло Афинка. — Вот и проснулась.

— Потому что смотрел?

— Угу, — кивает и шепчет. — Ты тоже хочешь спать? Ложись, — похлопывает по матрасу. — Тут много места.

Когда Борька был ее возраста, мы часто втроем засыпали в одной кровати после обеда в выходные дни.

Он много вертелся, задавал кучу вопросов, переворачивался, но потом все же засыпал, и мы вместе с ним. Я помню то сладкое чувство сонного уюта и тепла, и где-то в сердце тянет глубокой тоской.