В начале зимы Афинка побудет у меня розовым котенком. Я еще планирую сшить рукавички, к которым пришью выпуклые нашивки в форме кошачьих подушечек на лапах.

Рукавички нарисован сбоку девочки в нескольких ракурсах.

— Вот, — сердито протягиваю эскиз. — Посмотри и вали уже.

Герман встает, подходит к столу и аккуратно вытягивает лист, пристально глядя мне в глаза:

— Я еще хотел кое-что сказать.

— Что? — раздраженно спрашиваю я.

— Ты мило морщишь нос, когда булавки втыкаешь в ткань.

Моментально краснею, и непонятно, от смущения или злости. Наверное, по большей части от смущения.

Я знаю, что когда я в потоке, я выгляжу не как одухотворенная красавица. Не-а. Я морщу нос, прищелкиваю языком, корчу рожицы и мычу под нос.

Герман опускает взгляд на мой эскиз. Пристально и задумчиво рассматривает его около минуты, и вновь смотрит на меня:

— Это для Афинки?

— Да, — тихо отвечаю я.

— А ты готова к тому….

— К чему? — перебиваю я Германа, намекая, что мне сейчас критика от него не нужна.

Я точно воткну булавку в него. Только надо решить, куда.

— Что все вокруг будут плакать от умиления, — отвечает Герман. — Ладно, я точно пущу слезу,а если она еще неожиданно мяукнет…

— А на штанишках будет съемный хвостик на кнопочке, — приподнимаю я подбородок. — Я еще такой же комплект сошью и для ее куклы, чтобы вообще всех на части порвать.

Глава 59. Любил неправильно

— Тебе бы тоже тогда не помешали ушки, — Герман смотрит на меня не моргая. — Раз Афинка — котенок, то ты у нас мама-кошка.

Все-таки вышло у Германа вызвать во мне глухой и сильный удар сердца в груди. Немного приподнимаю подбородок и протягиваю руку в желании забрать эмкиз:

— Давай сюда.

— Покажи еще, что есть.

Так и не моргает. Зрачки расширены, будто он под кайфом.

— Зачем, — стою с протянутой рукой.

— Мне интересно, Фиса.

— Мне работать надо.

— Работай, — кивает, — а я в уголке посижу и порязглядываю твои эскизы. За два года-то, наверное, ты много их нарисовала.

Это издевка?

Я напрягаюсь. Ухмылки нет. Герман вполне себе серьезен.

— Тут у меня только часть, Гера, — отвечаю я и лезу в ящик.

Мне бы его послать с криками, но вместо этого и вываливаю на стол ворох эскизов. Герман аккуратно складывает их в стопочку.

— А остальные где? — поднимает взгляд.

— Дома, — пожимаю плечами.

В молчании смотрит друг другу в глаза. Заявился, блин, посмотреть на мои картиночки и нервы потрепать?

Или ему правда интересно?

И почему мне сейчас так важно то, что он проявил любопытство к моей работе, к которой я его в последнее время сама не подпускала.

— Слушай, ты сейчас обидишься, — тихо начинает он, а я тянусь к подушечке с булавками.

Если обижусь, дорогой, то я в тебя булавку воткну. В предплечье. В глаз не буду, потому что глаза у Германа красивые, и я не хочу, чтобы он потом как пират ходил с повязкой на глазу. Хотя… ему бы пошло.

— У тебя полный бардак в эскизах, Фиса, — Герман вздыхает. — Ты как их хранишь?

— Как хочу, так и храню, — пальцы замирают на булавками.

— А как ты находишь то, что тебе нужно?

Я не признаюсь ему, что часть эскизов я обычно теряю и потом мне приходится по памяти их восстанавливать. Конечно, это раздражает, но как есть.

Часть старых эскизов вообще пропали.

— Ты мне решил лекцию прочитать о том, как важен порядок? — фыркаю. — Я и так знаю, Гера, это лекцию наизусть. Я Борису ее вечно читаю.

— И как? Слушает? — поднимает стопку эскизов.

— Когда накричу.

— Я на тебя не буду кричать.

У меня рука вздрагивает от шепота Германа, и по спин прокатывается волна жара. Растет напряжение, но это совсем не агрессия.

— Ты же мне не отец, чтобы на меня кричать…

— Но я бы тобой покомандовал, — обнажает зубы в хищной улыбке, — и… — делает паузу и через долгую секунду, — с удовольствием отшлепал бы.

Опять тишина, которая, кажется, аж искрит тонкими электрическими разрядами, что вырываются из нас.

Радует, что между мной и Германом сейчас широкий раскройный стол, который мешает моему бывшему мужу кинуться на меня с поцелуями.