– Много ты крепостей видала? С чего взяла, что знаешь цену и войску моему, и всему Порубежному? – Ольга кулаки сжала. – Ты под стрелами бегала? Ты хоронила детишек посеченных?

– Вот и стереги, чтоб стрелы не летели, – Ульяна брови свела. – Орать всякий может, а дело свое делать – один на десяток. Сбережешь людишек, я сама тебе щей сварю и не погнушаюсь поклонится. Пока слышу лишь звон пустой, да вижу гордыню непомерную, – отвернулась, да еще и брови изогнула, мол, с дурнем говорить, только время тратить.

– Меня здесь всякий знает, и дела мои перед людьми. А ты что за птица, пока неведомо. Про звон пустой не трещи. Уши вянут, – и Ольга отвернулась, мол, я все сказала.

Народец, что слышал разговор промеж двух тёток, молчал. А и что говорить, когда обе правые?

– Дождь нынче пойдет, тепло за собой потянет. – Старческий голос вспорол тишину гробовую.

Настасья обернулась и увидела дедка – два зуба во рту, плешь во всю голову.

– Что, Ефим, коленки ноют? – Норов как ни в чем небывало, оправил опояску, а потом обернулся к спорщицам: – Ульяна Андревна, ты там про кашу что говорила? Идем утричать.

– Изволь, – Ульяна брови изогнула, мол, тут мне более делать нечего, и пошла вперед.

За ней шагнул Норов, а Настя замешкалась, загляделась на вещуна Ефима, и уж потом услыхала Ольгу:

– С такой тёткой тебе, боярышня, и скалка не надобна, – и хохотнула весело. – Ступай, а то достанется на орехи.

Настасья кивнула, подобрала полы шубки и бросилась за тёткой. Слыхала только, что топочет за ней Зинка – зипунок с заплаткой.

– Ступай, зови боярыню с боярышней, – Вадим уселся за стол, оглядел обещанную кашу и свежий каравай.

– Сей миг, боярин, – рыжая деваха поставила на стол теплого взвара, положила чистый рушник и метнулась в сени.

Сам Норов опустил кулаки на стол да сжал их крепенько. Не злобился, но раздумывал о непонятном и виной тому снова кудрявая девчонка!

У ворот-то, провожая полусотню, глядел на Настасью, да и она улыбалась ему, а вот потом случилось чудное, да такое, что боярину пришлось не по нраву. Девица-то от него отвернулась и принялась глядеть в толпу, а взгляд до того яркий, до того жаркий, что оторопь взяла.

– На кого любовалась, Настя? – шептал сам себе Норов, кулаками по столу пристукивал. – Кого увидала? Кому улыбки кидала? Опять кого пожалела, как пса серого?

В том миг в гридню ступили Ульяна с Настей: боярыня впереди, позади боярышня.

– Благодарствуй за угощение, – Ульяна села по правую руку от Норова, Настя же утроилась по левую.

– Прими, Ульяна Андревна, – Норов взялся за нож и отрезал румяную горбушку от каравая.

Боярыня чинно взяла хлеба и укусила, раздумала миг и кивнула, мол, справно. Следом и Настя получила кус от хозяина, улыбнулась приветливо.

А Норов брови-то супил, злобился: ведь не спросишь, кому ж достался Настин горячий взгляд!

– Что ж невесел? Беда иль заботы? – Ульяна заглядывала в глаза боярину.

– Почудилось тебе, – Норов выпрямился. – Ульяна Андревна, вторым днем уйду из крепости с отрядом. На тебя надеюсь крепко. Отставлю ратных подворье стеречь, ты к ним с указами не лезь, они дело свое знают. А вот за работными пригляди и не изводи сверх меры. Ну да ты и сама разумеешь.

Тётка чинно утерла рот платочком, приосанилась:

– Не тревожься, – только и сказала.

Норов кивнул и принялся за Настасью:

– Боярышня, и к тебе есть дело. Осилишь? – хотел брови супить, а не смог.

Настя хлеба на стол уронила, ложку в каше утопила, смотрела на него, как на чудо: во взоре надежда плещется, а улыбка такая, что за нее и мешка со златом не жаль.

– Боярин, да я что захочешь... – сбилась, но не смолчала: – Все сделаю!

– Писарю моему будешь в помощь. Никифор здоровьем ослаб, по старости видит плохо, – Норов знал, что кудрявая не откажет, обрадуется. Да и Никеша приглядит за Настей так, как никто иной, а стало быть, не укроются от старого и взгляды горячие, и тот, кому их посылают.

– Я поутру сразу побегу, Вадим Алексеич! – Настя на лавке-то подскакивала то ли от нетерпения, то ли от радости.

Норов улыбки не сдержал, но опомнился и обернулся к Ульяне:

– Обойдешься без боярышни?

– Ей на пользу, я обойдусь, – улыбнулась тётка. – Вадим Алексеич, все спросить хотела... – замялась. – Ты вот боярского роду, чай, семья-то есть. Чего ж нас, чужих, на житье позвал? Родни не сыскалось?

Норов с ответом не спешил: откусил хлеба и принялся жевать, глядя в оконце на весеннюю серую хмарь. Спустя малое время заговорил: