Потом шагнул к крыльцу и уселся на приступку, стал слушать тот вой, которого ждал. Люди заметались, иные на землю уселись за голову схватились.

Через малое время подвели коня, на нем увидал Вадим безрукого:

– Сколь протянет? – спросил Бориску.

– Как свезет. День, другой, много пять. Ежели лекаря сыщет, то выживет. Боярин, может, сразу его порешим? Что ж так пытать-то?

– Два дня сойдет, – с теми словами двинулся к вражине: – Ты, пёс, к хозяину своему доберешься, так передай, что боярин Норов велел сказать, не будет более пощады. Кто к нам полезет, сгинет. Ни одного холопа с земель князя Вячеслава не возьму, всех порешу. Всякий, кто попадется мне, простой смерти не обретет. Резать буду, как свиней, да по частям, – говорил спокойно, голоса не поднимал, но с того все вокруг и притихли: страшен был и сам Норов, и речи его.

Безрукий заходился воем, разевал окровавленный рот.

– Что орешь? Руку жалко? – Норов и ликом не дрогнул, обернулся к Борису: – Руку-то его сыщи и к седлу привяжи.

– Боярин....так...как же... – Сумятин глазами хлопал. – Не по-людски.

– Да ну, правда? – Вадим и бровью не повел. – Ты пройдись по веси и скажи мне, где тут по-людски. Пока мы с ними по-людски, они нас, как скотину. Ты вон девке той, что за поворотом лежит, пойди и расскажи, что по-людски надо. Иль мужику, что семейство не смог оборонить, лишился рук по самые плечи. Говорю, привесь ему на седло.

Сумятин брови свел, но через миг, оглядев воющий народ, кивнул, мол, правый ты, боярин.

– До Гольяново дойдем, погорельцев свезем, – Норов взял поводья из рук Зуева, поднялся в седло. – Потом в Порубежное.

Тронул коня и поехал, дороги не разбирая. Но отчаяния себе не позволил, ухватил думку и надолго пропал. Много времени спустя, когда догнал его верный Бориска, высказал:

– Не будет боле спорных земель. Рать соберу и откину изуверов подальше. Подсохнет, тронусь в княжье городище. Стану просить князя Бориса о помощи. Он, чай, не дурень, сам разумеет, что пора дело решать. Сколь еще будем хоронить молодых? Сколь еще ребятишек в землю зароем?

– Давно пора, Вадим Алексеич. Вместе все осилим. Сотня за тебя в огонь и в воду, – Сумятин будто вздохнул легче.

– Борис, буду просить боярина Щурова посадить тебя в Гольянове. Ты раздумай, сдюжишь ли. В помощь дам полтора десятка наших, боле не могу, сам знаешь. Кроме тебя некому оборонить. Крепостица эта, как заноза. Щуров не шибко умный, один не управится. Ну, а я слово даю, что рубеж отодвину, чтоб ни одна тварь не сунулась.

– Раздумаю, – Сумятин кивнул и более слов не кидал.

В Гольянове время тянулось, будто тощая лошаденка воз волокла, и до того тоскливо, что Норов согласился пойти в гридню боярина вечерять с ним. Пошел и едва не взвыл: Щуров говорливый, смешливый и пустословный. Вадим возил ложкой в мисе со щами и глядел по сторонам. Догляделся…

В гридню вошла жена хозяйская, боярыня Анна. Поклонилась урядно, да улыбнулась, глядя на мужа. Щеки у боярыни румяные, да с ямочками, сама она ладненькая и плат бабий уж очень к лицу.

Вадим голову к плечу склонил и смотрел, как пошла боярыня к мужу, как положила руку на его плечо, как встала за его спиной, будто опорой сделалась. В том Норов увидал знак, а миг спустя и благословение Божье, иначе и не скажешь.

Вадим, глядя на боярыню, да щеки ее с ямками, порешил, что и ему бы надо, чтоб кто-то стоял за его спиной, улыбался и смотрел ласково. Норов задним умом разумел, что и не кто-то вовсе, а кудрявая боярышня Настасья. Покосился, дурилка, на свое плечо, будто там сей миг и лежала тонкая девичья ручка с худым перстеньком на пальце. Малость повздыхал, очухался, а тут как назло, солнце проклюнулось вечернее, кинуло луч свой прямо в гридню, да угодило туда, где чудилась Норову Настина рука…

И будто легче вздохнул, заулыбался, а потом и вовсе обрадовался. Еще и себя укорил, что так долго не замечал простого, того самого, что под самым носом обреталось.

– Боярин, благодарствуй за хлеб-соль, – Вадим встал из-за стола. – Пора в дорогу.

– Ты куда к темени-то? Ночуй, а поутру тронешься, коли невтерпеж, – Щуров, по всему видно, удивился.

– Недосуг, – только и сказал.

Поклонился боярыне, кинул ей улыбку счастливую и пошёл вон из гридни, разумея, что уряд порушил. Но шагал быстро, не оборачивался и вскоре выбрался на крыльцо боярских хором. Встал, расправил плечи и поднял голову к вечернему небу, а там и закат яркий, и синь весенняя, и птиц стайка.

– Борис! – кричал, как полоумный. – Собирай отряд! В Порубежное идем!

Ратные, что поблизости копошились, забегали, Сумятин подгонял их крепким словцом, а потому и через малое время собрались и пустились в дорогу.

Шли по берегу реки: Норов впереди, за ним десятки. Вадим глядел в сумерки вперед себя, подгонял коня, не жалел животину. Себе же и удивлялся, как быстро все для себя порешил, как скоро счастлив стал. С того и понукал коня, хотел скорее добраться до дома, но более всего – заглянуть в глаза Настасьи, увидеть улыбку ее сердечную. Задумался уж и обнять ладную боярышню, но себя одернул: невместно к девице руки тянуть.