Шрифт:
Настя чуть попятилась, потянула руку из горячих пальцев Норова:
– Полина вечор пироги пекла постные. Так я подам? – отступила на шаг.
– Пироги, говоришь? – чуть нахмурился. – Подай. И сама с пирогами приходи, одному утричать тоскливо, – накинул на ее плечо рушник.
– Я мигом! – и бросилась в сени.
От автора:
Канопка - глиняный сосуд, выполняющий функции кружки
Телешом – голым
Глава 14
– О чем думала, Настя? Что в голове твоей кудрявой сотворилось? Взор такой откуда? – Норов метался по гридне, ждал боярышню нетерпеливо.
Остановился у оконца, не снёс покоя, да снова принялся бродить. Через миг уселся на лавку, положил руки крепкие на стол и задумался.
Такой боярышни он еще не видал: взгляд и горький, и сладкий, лик нежный, светлый, а меж бровей складка горестная. Хуже того – увиделась в ней не девчонка юная, но девица, да такая, что глаз не отвести. Плавность в Насте появилась, нежность теплая, а кудри уж не смотрелись потешными, а самыми что ни на есть шелковыми.
– Что стряслось с тобой, птичка-невеличка? – шептал Норов. – Обидел кто? Нет... – сам с собой разговор вёл, – от обиды красы не прибывает.
Вскочил, снова уселся и сей миг вызверился, себя укорил:
– Как баба, право слово! – крикнул, а потом услыхал шаги торопливые.
Через малое время в гридню вошла Настя: в руках кувшин, горшок с кашей, исходящей паром, а на плече долгий чистый рушник.
– Тётенька Поля проснулась и каши запарила, – суетилась, расстилала на столе белую холстинку. – Садись, Вадим Алексеич, сейчас и пирогов принесу, – положила ложки и бросилась вон.
Вадим, себя не узнавая, улыбнулся, забыл давешнюю злость, будто и не было ее никогда. Глядел, дурилка, вослед Настасье и если б не уряд, пошел за ней. Ждать-то муторно, несладко.
Да боярышня долго не возилась и вскоре явилась с пирогами, караваем и канопками:
– Изволь, – подала нож, подвинула боярину хлеба, а сама встала рядом со столом, как и положено хозяйке.
Норов указал боярышне на лавку:
– Садись, Настя, в ногах правды нет, – а потом и сам присел, взялся за каравай. – Горбушку? Плесни медка, вода в бочке студеная, по сию пору щеки горят, согреюсь.
– И каши, – Настасья раскраснелась, потянулась к горшку. – Тебе с горкой, без?
– Стои, каши из горшка не выкладывай. Самая вкуснота, когда она с дымком в посудине, – Вадим будто проголодался сильнее. – Ложку бери и черпай. Да что смотришь? Бери, сказал.
Она и не перечила, взяла ложку, зажала в кулачишке, как дите малое, и потянулась за варевом, а когда ухватила, дуть принялась на горячую: щеки румяные, губы яркие, очи блескучие. Норов глаз не сводил с Насти, примечал и шею нежную, и завиток мягкий над ушком, и изгиб бровей – тонких и темных.
– А ты? – Настя замерла с ложкой у рта. – Чего ж не ешь? Может, иного чего принести? Так я мигом! – потянулась с лавки.
Норов развеселился, ухватил боярышню за косу, сидеть заставил:
– Куда ж ты все бежишь? – говорил, лаская шелк волос, зажатых в кулаке. – Привязать тебя, чтоб остановилась? Ты уж скажи как вязать? За ногу иль за руку?
Она засмеялась, косу свою потянула из боярской ладони:
– Куда ж мне бежать? Ворота крепкие, заборы высокие. Далеко ли убегу? Не вяжи, Вадим Алексеич, – просила шутейно. – Отпусти.
– Не отпущу, – брови грозно свел, веселил кудрявую. – Меня дед Никеша проклянёт, – и зачерпнул из горшка.
– Как так? – Настя снова замерла с ложкой.
– А так, – Вадим в охотку жевал горячее варево. – Кто ж за него будет буквицы выводить? Без тебя и не посопишь днем на теплой лавке, да и некому будет девку кликнуть, чтоб взвару принесла иль пирогом угостила. Признавайся, Настя, как на духу, гонял тебя писарь зловредный?
– Отчего же зловредный? – Настя смотрела, будто укоряла. – Деда Никеша добрый, веселый. С ним и посмеяться, и слова мудрого услышать.
– А я ведь не спрашивал какой Никеша. Знать хотел, гонял, нет ли? – сказал и разумел, что тёткина наука уж очень занятно в Настасье проросла: и ложью боярышня не грешит, но и правды из нее не вытянешь, если сама того не захочет. Не иначе привыкла недоговаривать, чтоб не получить затрещины.
– Старенький он, немощный, – жалела писаря. – Мёрзнет все время, да и тоскливо ему.
– Вон как, – голову склонил к плечу, смотрел неотрывно на чудо кудрявое. – Еще и веселила его? Чем же, Настёна?