– Эк тебя, – крякнул Ушков. – Кто в Порубежном останется? Пролезут и без ладей, а там прямая дорога на Красово и княжье городище.

– Ты встанешь с двумя десятками, – Норов обернулся к пожившему. – В крепости обученного бабьего войска десятков пять. Сладишь с их племенем, нет ли?

– Пять? – старый воевода почесал макушку. – Кто верховодит? Помню, Ольга у тебя была, сверянская бабёха.

– Она.

– Эта сдюжит, если что. Пять десятков лучниц – сила немалая. Вадим, когда мыслишь начать? Я б сразу после Пасхи двинулся. Если наскоком, то к страде управимся. Месяца не пройдет, рубеж далёко двинем. Загоним за Супреиху, пусть из-за реки гогочут.

– И я так мыслю, – кивнул почтительно.

– А то я не знаю. Сам тебя и учил, – воевода умолк и глянул на Никодима.

Тот покусал губы, нос почесал и спросил тихим, едва не елейным голосом:

– Северяне в протоке, сила ненадежная. Они к тому ворохнутся, кто заплатит больше. Что посулил им, боярин?

– Добычу, которая пройдет мимо Порубежного.

– Не многовато? Ворог с проток сунется, добришко начнет тянуть, убегая. Ты в своем уме? – выговаривал Никодим, но тихо, незлобно.

– А ты пойди, сам дыру на реке заткни, – Норов брови свел. – Лезь в воду и гони ворога чем хочешь. Молитвой ли, криком, хочешь песни пой. Тогда я гляну, какой награды запросишь, если выживешь.

Умолкли все: Норов унимал злобу, Ушков глядел на князя, а Никодим супил брови.

Князь молчал долго, глядел в оконце на подворье. Никто и не лез к нему, зная его привычку для начала думать, а уж потом словами сыпать. Так и сидели, пока в гридню не поскреблась девка и не поставила на стол свечу. Стемнело.

– Вот слово мое, – князь очнулся. – Воевода, ратных поведешь после Пасхи и мимо Порубежного. Лесом пойдете, скрытно. Ты, Вадим, заставы упреждай, в Гольянове сажай своих воев. Я выставлю заслон у Петеревки и Лугового. Если через вас пройдут, через меня не пролезут. Стану говорить с Сусловым и Медведевым, они прикроют у Гольянова, да и встанут позади Сурганова, чтоб не обошли. Прав ты, Вадим, если вода высока, как давно уж не было, то наше время настало, – князь брови свел к переносью, грозным стал. – И молчком! Никодим, ходи с унылой мордой, ты, воевода, ори на ратных, стращай учебами в лесу. И ни слова, ни полслова до Пасхи. Мы знаем, и боле никто.

Норов вздохнул будто! Плечи расправил, заулыбался и все через нее, через кудрявую. Теперь и надежда появилась, и ясность. Но более всего радовало то, что помнился боярину теплый взгляд Настин и улыбка ее прежняя, с которой явилась в Порубежное, перевернула его жизнь и заотрадила.

От автора:

Убрус – традиционныый женский головной убор в виде платка из шерсти, льна или шёлка.

Никшни – замолчи.

– Боярышня, куда ж ты? – Зинка поторапливалась за Настей. – Быстроногая, не поспеваю.

– Зинушка, так ты же сама сказала, что боярин вернулся, что тётенька сердится, велит домой бежать! – Настасья прижимала к себе связку берёст, какую всучил ей писарь на берегу.

– Быстро обернулся, – девка утирала пот со лба: день выдался жаркий, да и парило нещадно, гроза собиралась. – Я выбегала с подворья, так он уж у крыльца был. С седла сошел довольный, огляделся и насупился. Я спужалась и тикать!

– Зина, поспеши, вон уж в небе сверкает, вымокнем. – Едва Настя выговорила, так и получила по носу крепенькой дождевой каплей. За ней другая упала на плечо, а уж потом громыхнуло и полилось, будто хляби разверзлись и начался потоп.

Девушки взбирались на пригорок под ливнем, едва видели вперед себя, но хохотали. А как иначе? Дождь-то теплый, весенний. Куда как весело вымокнуть и не озябнуть.

В ворота прошмыгнули под громкий посвист дозорных, что принялись потешаться над неудачливыми, сулились поймать, обсушить да согреть, но горластая Зинка отлаялась, усовестила скоро. Ратные еще посмеялись по-доброму и пропустили обеих в крепость.

По улицам ручьи дождевые: народец попрятался под крылечками и уж оттуда привечал боярышню. Ольга увидала вымокших и к себе поманила, да Настя рукой махнула, мол, недосуг. И, вправду, торопилась.

Знала Настасья, что боярин ей обрадуется, тем и сама отрадилась. А как иначе? Разве можно обидеть того, кто заботится, можно ли отвернуться от того, кто бережет? Ведь добр к ней Норов, так добр, что плакать хочется. Ни в чем не отказал, ничем не обидел, вот разве что свадьбой грозит, но и тут чуяла боярышня – неволить не станет.