– А у тебя уж отсохло? – Вадим наново хохотал.

Никеша попыхтел маленько, а потом и сам залился тоненьким смехом. Долго еще унимались, смеялись, позже разошлись: Никеша поплелся в малую клеть, какую выпросил у Вадима уж года три тому, а сам Норов вышел во двор.

Бродил по темени, не знал, куда деть себя. С той маяты пошел пугать дозорных, чтоб не спали. Те и не храпели, а дело свое делали справно. Потому и вернулся Норов на подворье, да стоял, слушал тишину ночную. Дышал жадно, глотал прохладу весеннюю, душистую. Потом огляделся, скинул кафтан, бросил на приступки крыльца и быстрым шагом, сторожась, пошел вкруг хором и встал под окнами Ульяниной ложницы.

Чего дожидался и сам не ведал, но дождался. Ставенка тихо скрипнула и в оконце показалась Настя: коса разметана, рубашонка тонкая, а глаза блестят, что звезды. Норов, ступая тихо, подобрался к окну и шепнул:

– Настёна… – боле ничего не сказал, глядел, как боярышня вздрагивает и оборачивается на него.

Молился, чтоб не закричала от испуга, и она не подвела: смолчала, только брови изогнула тревожно.

– Вадим Алексеич. – Шептала так тихо, что Норов едва разбирал. – Стряслось чего?

Вадим подобрался еще ближе, прикипел взором к боярышне:

– Ты чего не спишь? Ждешь кого? Лучше сразу признайся, не надумала ли опять бежать? – и говорить об том не хотел, но память злая сама подкинула думку гадостную.

Сказал и замер, ждал, что Настя скроется, осердится, а она нет, ничего:

– Ты меня стеречь пришел? – глаза распахнула, изумлялась. – Ты не тревожься, я не уйду, – помотала головой: кудряхи подпрыгнули.

– У тебя сторож пострашнее меня будет, – обрадовался, что Настя не озлилась. – Гляди, боярыню не разбуди. Обоим достанется за ночные-то разговоры, – пугал, улыбку прятал.

Настя отвернулась от окна, видно, глядела не проснулась ли тётка, а уж потом зашептала:

– Тётенька завсегда крепко спит, а нынче особо. Утомилась за день, захлопоталась. А я вот уснуть не могу… – брови выгнула печально. – Душно в ложне, а тётенька тепло любит, ставен не позволяет отворять.

– Тесно тебе в Порубежном? – и Норов вслед за боярышней запечалился.

Настя помолчала немного, потом высунулась из окошка; Норов подскочил к ней, жалея, что под теткиной ложней никакой лавки нет, чтоб ближе встать к боярышне.

– Я привыкну, – и смотрела так светло, так чисто, будто дитё винилось перед мамкой, сулилось более не безобразничать. – Не тревожься обо мне.

Вадим взвыть хотел, да не стал пугать девушку, что так доверчиво глядела на него сей миг. Смотрел на нее, подняв высоко голову, и любил еще крепче.

– И ты не тревожься. Вскоре будет просторно, вольно. Ворота крепостные открою, чтобы тебе дышалось легко, – обещал и твердо верил в свои слова.

– Это как? – Настя глаза распахнула шире некуда.

– А так. Запоры скину и привольно будет.

– Вадим Алексеич, ты что такое говоришь? А если ворог?

– То моя забота, а ты сиди и жди.

– Ждать? – боярышня растерялась совсем.

– Да. До шапки лета, – усмехнулся, подмигнул.

– Боярин, да шутишь со мной, – обиделась и отвернулась.

– Настя, вот те крест, не шучу, – ухватился за подоконник, потянулся к девушке. – Да повернись ты, свалюсь.

– Ой, – Настасья всплеснула руками, потянулась к Норову, ухватила за ворот рубахи и держала изо всех силенок.

Тут уж Норов не выдержал, прыснул смехом, соскочил на землю, тем и разбудил тётку.

– Настя, что ты? – сонно спросила Ульяна. – Что там топчешься? Ночь-полночь, а ты полошишься.

– Так…я… – Настасья замялась, – Так серый прибежал, скулит.

– Гони его, – шипела тётка. – Бегается шерстнатый, спать не дает.

– Кыш, кыш, – Настасья махала рукой в окошко. – Иди, серенький, ступай отсюда.

Норов потряс головой, хохотнул тихонько и пошел. А как иначе? Не стоять же под окном до утра. Но так-то глянуть, и это можно. В ложне тоска, а тут Настя рядом. Все ж шагал к крыльцу, да вспоминал, как потешался над парнями, что до рассвета подпирали стенки у девичьих окошек.

– Ну простите, мужики, кабы б знал, что все вот так, слова лишнего не кинул, – шептал себе под нос, сам с собой уговаривался.

По темным сеням ступал неторопко, тихо. У малой клети и вовсе остановился, прислонился спиной к стене и глаза прикрыл. Раздумывал – смеяться над собой, нет ли? Порешил, что потешаться причин нет, а вот радоваться – сколь угодно. А как иначе? Настя потеплела к нему, потянулась. Иль только показалось, что смотрит нежно, что улыбается, глядя на него?

Пока топтался в темноте, дурилка, дверь на бабьей половине скрипнула и послышался робкий голосок Насти и сердитый тёткин: