– С того, что девушка ты, невеста. Посватают, так в мужнин дом хозяйкой войдешь. Должа уметь, – тётка пригладила непокорные Настины кудряхи. – Очелье вздень побогаче и голову держи повыше. Ты – боярышня.

Настасья ничего не ответила, приладила очелье и постаралась спину держать ровно. Про сватовство и размысливать не хотела: боялась думок о несчастной бледной Глаше, о свадьбе и о том, что помыслы Норова не такие уж и светлые, как чудилось.

Больно стало боярышне, обидно, но в головушке мысль билась – Вадиму верит. Вспомнились слова отца Иллариона, что судит один лишь Господь, а человеку надобно понять, в чем вина и сколь велика она. А для того говорить нужно. А как скажешь? Как спросишь? Настя и слов-то не знала, чтоб говорить с Норовым об таком.

– Чего ты? Не захворала? – тётка заглядывала Насте в глаза.

– Нет, голубушка, здорова.

В тот миг в гридню влезла Зинка, воды принесла теплой. Настя умылась, утерла личико насухо и пошла из ложни. На пороге обернулась к тётке:

– Не тревожься, Ульяна Андревна, не уроню боярского сословия, – и пошла, прямая, тоненькая, слышала, как топочет за ней Зинка, посмеивается тихонечко.

На подворье Настя вышла гордо: голова поднята высоко, взгляд такой, какой и у тётки. За ворота ступила урядно, а уж потом вздохнула и засмеялась:

– Не стать мне грозной боярыней, – подняла голову и на небо синее посмотрела. – Видно, всякому свой удел.

– Боярышня, глянь, никак князевы люди прибыли, – Зинка указывала на конных, что показались в конце улицы. – В ратную избу полезли. Ох и кони у них! А вон тот, смотри, кафтан чернючий. Это кто ж такие?

– Не знаю, Зинушка, – Настасья и сама любопытничала. – Идем, глянем.

– Боязно. Еще погонят нас.

– С чего бы? Я боярышня, а ты при мне. Да и боярина вижу. Идем скорее.

И пошли ведь! Дорогой смеялись молодо да звонко. Такими и пришли к ратной избе, у которой уж народец подсобрался: ждали, когда явится Ольга и начнутся игрища.

– Здрава будь, Настасья Петровна, – Норов, завидев, Настю, сразу шагнул к ней, взглядом ожёг. – Сбежала из дому?

– Здрав будь, – Настя поклонилась. – Тётенька отпустила.

Боярин долгонько глядел на девушку, а потом улыбнулся:

– Люблю, когда смеешься.

Настасья – вот чудо – не оробела, не зарумянилась. Глядела в серые глаза Норова и разумела – нравится. И взор его нравится, и то, как брови изгибает, и как голосом нежнеет, когда говорит с ней.

– Радостно, вот и смеюсь.

– Теперь и я рад, – видно, хотел ближе шагнуть, но разумел, что народ вокруг и остановился. – Пойдешь со мной на заборола? Встанешь за спиной?

– Встану, Вадим Алексеич, – кивнула: зазвенели переливисто долгие навеси.

Смотрела опять на боярина и все думала о словах Иллариона про виноватых и безвинных. Порешила спросить у Норова о Глаше несчастной, только вот не разумела – откуда смелости набраться.

– Настя, что ты? – Норов брови свел. – Глядишь так, будто я сотворил чего.

– Вадим Алексеич… – Настасья насмелилась. – Ты скажи мне…

Договорить-то не дали: подошел тот самый в чернючем кафтане и поклонился:

– Здрав будь, Вадим, – глянул на Настю: взгляд цепкий, тягучий.

– И тебе здравия, Илья, – Норов руку протянул, черный кафтан – ответил. – Чего ж воевода не пришел в Порубежное?

– Позже обскажу, – Илья снова глянул на Настасью, мол, чужачка.

Боярышня уж было сделала шаг уйти, но все глядела на воя, удивлялась редкой стати, крепким рукам, а промеж того и глубокой складке меж бровей. Виски седые, борода темная. Поживший, но не старый еще.

– Постой, Настасья Петровна, – обернулся к Илье: – Свои. То дочь боярина Карпова. В моем дому с тёткой живет. Говори смело.

– Можно и сказать, – Илья склонил голову к плечу. – Воевода в иное место десятки повел. Князев указ. Я в Порубежном останусь.

– Князю виднее, – Норов кивнул. – Рад, что ты тут, Илья. Спокоен буду.

– Не подведу, Вадим. Помню, как вытащил ты меня из сечи у Симовинского озерца.

Норов промолчал, положил руку на плечо воя. Тот кивнул и отошел.

– Вадим Алексеич, – Настя любопытничала. – А кто ж это?

– Это боярин Головин. Бездомный.

– Как это? – боярышня едва рот не открыла от удивления и шагнула ближе к Вадиму.

– А так это, – Норов хохотнул. – Расскажу, если на реку со мной пойдешь после игрища.

– Так… – Настя растерялась, – тётенька осердится.

– А мы и ее с собой возьмем, – Вадим подмигнул и пошел к воям.

Все оборачивался на Настасью, а она, дурёха, улыбкой цвела.