Настя и не рвалась от Норова, сидела, прикрыв глаза, и радовалась, дурёха, поцелуям его легким и словам горячим. А потом и вовсе руки протянула и положила на крепкие плечи Вадима. Тот вздохнул глубоко и обнял, обвил руками, прижал к себе:

– Кудри твои люблю, – прижался щекой к ее макушке. – Век бы любовался.

Настя прижалась к крепкой груди Норова и разумела, что счастливой стала в тот миг. Видно, потому и слов не сдержала:

– Вадим, верю тебе. Бывает...враз.

– Настя... – боярин прошептал, будто выдохнул, но более слов не кинул и все через окаянного писаря.

– Кхе, – послышался скрипучий его голос. – Ульяна Андревна порешила народец не печалить. Оставила девок скакать и Захарку-дударя не пришибла. Вон сама идет и Илью Семеныча за собой ведет.

Боярышня опамятовела и выпуталась из теплых Вадимовых рук, уселась на бревне урядно, только голову опустила низко. Не хотела, чтоб счастье ее увидали и спугнули, не желала отпускать отрадный миг, берегла малый огонёчек, что разгорался жарко в груди, согревал и радовал.

– Чего ж сидим? – Норов поднялся, потянул Настю за собой. – Идем, встретим их и воротим обратно. Дудку послушаем, а свезет, так и сами поскачем.

Боярышня и потянулась за ним мотыльком неразумным и легкокрылым, полетела к жаркому его пламени. Шла за Вадимом, ждала, что обернется, он и не подвел: оглянулся и взором ожёг. Ее едва не спалил, да и сам, чуяла Настя, сгорал.

– Что вы тут? – Ульяна, чуть растерянная, спрашивала невпопад. – Куда?

– Так веселье, боярыня, – влез дед Никеша, что шагал поодаль. – Когда еще случится?

– Да? – Ульяна оглянулась на Илью: тот стоял за ее спиной, прикипевши к ней взглядом. – Ну пусть...Ступайте...

– И ты с нами ступай, – сказал Вадим тётке, а проходя мимо Ильи, хлопнул его по плечу легонько. – И ты, боярин, не оставляй нас. Правый Никешка, когда еще доведется.

На поляне большой хороводы: девки румяные, парни удалые. Люд постарше у костерков расселся, беседы вел: где шутейные, а где и поядовитее. Промеж иных и споры случились, но дурости никто не творил. А как иначе? Свои же, порубежненцы. С ними плечом к плечу ворога встречать, дома свои оборонять и семьи сберегать.

– Настасья Петровна, айда с нами! – заманивала старшая Ольгина дочка, красивая деваха в расшитом очелье.

Настя оглянулась на тётку, а та лишь рукой махнула и встала в стороне, склонив голову, будто прислушиваясь к Илье, что опять стоял за ее спиной.

– Иди, – Вадим кивнул. – Настя, об одном прошу, не гляди ни на кого. Только на меня.

И послушалась. Пошла за красавицей, встала в хоровод, все оглядывалась на Вадима, будто боялась, что он исчезнет и огонёчек ее драгоценный с собой унесет. Тот и сам глядел неотрывно, однова только и отвернулся, когда поманил его за собой верный Бориска.

Потом и песни пошли – заунывные и повеселее, а вслед за тем крик поднялся: парни сцепились в рощице. Вот туда и двинулись Норов да пара ратных покрепче.

Настасья улучила миг и сама с поляны шагнула в сумеречную рощу. Там прижалась спиной к шершавому стволу, голову подняла к небу и прошептала:

– Господи, это твой дар? – утерла светлую слезу. – Принимаю. Хранить буду, как самое дорогое. Ведь не просила любви, сама явилась. Как угадал ты? Как понял, что счастлива стану с ним?

Вздохнула легко и уж повернулась снова идти на поляну, но услыхала голос любимый и опять потянулась к нему, как мотыль на свет. Шаг сделала, укрылась за деревом.

– Ну и что с того? – злобился Вадим.

– Боярин, ты ж ведь за Глашку мою порешил, – Настя признала голос Гуляева. – Ты ж ее спровадил подале от Порубежного. Мыслю, не первая она да и не последняя.

– Не первая и не последняя.

Потом тишина повисла, слышалось лишь тяжкое дыхание Гуляева – злобное, отчаянное.

– Обидел ты меня, боярин. Деньгой стыд ее прикрыл и мне об том ни полслова. Ты мне скажи, много таких девок порченных в Порубежном? Всех откупил?

– Тебе легче станет, коли узнаешь сколь их? – голос Норова уж слышался издалека.

Настя постояла еще малый миг, шагнула уйти, а потом рухнула в траву аккурат у ствола той березки, где благодарила Бога за дарованную любовь. Все продышаться не могла, рвала ворот рубахи, слезы сдерживала:

– Бывает....враз.... – шептала. – Господи, одарил иль покарал? За что?

Более ничего не сказала, сидела, покачиваясь, и укутывалась горькой тугой тоской. Тяжелее всего думалось о том, что Вадим вот так же, как и ее обнимал других, дарил поцелуи огневые и шептал те же самые слова.