– Врешь, – прошептал Норов. – Врешь все.

– Святая правда, – Ульяна нашла силы перекреститься. – Уехала сама.

Опять тишина повисла, да теперь надолго. Думалось Ульяне, что времечко замерло, остановилось. Илья стоял недвижно, едва не касаясь грудью спины Ульяны, сама она и дышать забывала, жалела Норова, терзала себя его болью, зная уж теперь, каково это – любовь поселить в сердце, дать ей взрасти.

– Ступайте, – Норов махнул рукой, но, видно, передумал: – Сказала, что свадьбы не хочет?

– Так и сказала, Вадимушка, – Ульяна заплакала. – Прости, родимый, но как уж вышло.

– Ступайте, – Норов голову опустил. – Ступайте, сказал!

Ульяна, в след за ней и Илья, вышли в сени, встали неподалеку от хозяйской гридни.

– Уля, не тревожься. Он опомнится, за Настей поедет. Там уж и порешат, – Илья качнулся к боярыне, приобнял легонько.

– Иля, я ж сама его... – заплакала, уронила голову на широкую грудь боярина. – И знать не знала, что словами убить можно. Иля...что ж теперь?

Боярин не ответил, да и что говорить?

О том, что теперь, Ульяна узнала ровно другим днем, когда вошла в гридню Норова и увидала поломанные лавки, опрокинутые сундуки. Самого его нашла в дальнем углу подворья: валялся, хмельной, на земле, широко раскинув руки.

В ту страшную седмицу Ульяне пришлось не сладко: Норов метался по хоромам, пугал людей жутким молчанием и стылым взором. Ни одного слова не кинул, ни одного взгляда не подарил. Вечерами садился на коня и носился где-то, ввечеру возвращался, едва дыша от усталости.

Ульяна ходила за ним, силилась то накормить, то рубаху дать чистую, а тот лишь отворачивался и махал на нее рукой. Однова только и сказал:

– Насильно мил не будешь, – голос у Норова стылый, ледяной. – Горе ей со мной, а с Илларионом счастье. Так пусть живет отрадно, кто я, чтоб ей поперек вставать. Пусть будет там, где хочет, лишь бы ей в радость. Пусть не печалится больше, пусть улыбается, щебечет. Ульяна, видно, надо отпустить, не держать ее пташкой в клетке... – сказал и замолк на долгие дни.

– Ступай, говорю. – Норов услыхал голос Ильи в сенях – твердый, жесткий, едва не стальной. – Боишься, так я сам обскажу.

– Илья, погоди. – Ульяна говорила тихо и слезливо. – Сама я. Виновата же.

– Не ты одна. – А потом уж дверь в гридню распахнулась и на порог взошли оба.

Вадим и не головы не поднял: сидел у стола, глядел уж который час на свиток, какой прислал из Гольянова писарь Никеша.

– Вадим, – боярыня подошла ближе и стояла теперь, опустив голову, какого за ней не водилось, – не гони, послушай...

– Об Настасье? – Норов молчал уж давно, потому и голоса своего не узнал: не слова, шипенье змеиное. – Тогда ступай обратно. Слушать не стану.

– Вадимушка, родной, – Ульяна слезами залилась, – видеть не могу, как маешься.

– Не твоя забота, – Норов коротко глянул на тётку и на Илью, стоявшего за ее спиной.

– Моя, – Ульяна шагнула еще ближе. – И грех мой. Настя в княжье городище ушла от тебя укрыться. Погоди, все обскажу... – утерла слезы платочком и вздохнула поглубже. – Услыхала о тебе, что ходок ты. Не снесла обиды. Я сама ее и услала к Иллариону. Ты мне уж сколь раз говорил, коли не сладите, отправить ее к попу.

– Постой, Уля, – Илья и сам теперь шагнул к столу. – Вадим, говорить тебе не стали, сами не ведаем, откуда слухи такие. Боярышня твои речи слыхала в роще.

Норов сквозь муть, какая уж давно в голове у него бродила, услышал одно – ходок. Разумел, что глупость все и обман. Потому смолчал, опустил голову и принялся наново разглядывать писарев свиток.

– Вадимушка, – прошептала тётка, – чего ж молчишь? Скажи хоть слово. Так ли? Вторую седмицу молчуном ходишь, извелся. И мы с Ильей света белого не видим, за тебя боимся. Как бы чего не сотворил.

– Ульяна, постой, не об том ты, – Илья положил руку на плечо боярыни, слегка двинул ее в сторону. – Настя уезжала, слезами умывалась. Люб ты ей.

Норов смолчал, только кулаки сжал до жуткого хруста. В голову кровь бросилась, забилась в висках колоколом, а вслед за тем злоба взвилась, да такая, какой не помнил за собой! Вскочил Вадим, треснул по столу, проломил толстое дерево, будто скорлупку яичную, раскровянил кулак, да того и не заметил:

– Люб?! – голос его взвился опасно. – Вранье! Слышишь, Ульяна?! Все вранье! Ты ее пестовала сколь лет и не знала, что ни слова правды от нее не услыхать! Твоей заботой врать выучилась, поняла?! Все, чего ей надобно было, попасть к Иллариону! По ее и вышло! Чего она тебе в уши навтолкала, а?! Ходок?! Я?!