– Вадим Алексеич, – боярина нагнал высокий парень без одной руки, – мыт сочли. Ныне богато. Харитошка второй мешок с деньгой отправил к тебе в дом, велел боярыне Ульяне передать.

Норов только рукой махнул на парня, какого привез из Лугового: бывший вой обезручел, но грамоту и счет разумел. Прошагал Вадим подале от шумного торжища, свернул в рощу, а потом и вышел на тихий бережок да уселся на теплый после жаркого дня песок.

– Ходок, – высказал воде, что накатывала и отступала. – Иного не придумалось, кудрявая? – помолчал недолго: – Ходок. Я.

– Дурень ты, – Никеша подошел тихонько и уселся рядом, вытянул ноги и шумно вздохнул. – Мозги-то начисто снесло.

– Ты чего здесь? – Норов вмиг озлобился. – Вон пошел.

– Я-то пойду, а ты тут издохнешь, ходок хренов, – отлаялся зловредный. – Что лупишься? Я тебе не Настасья, нечего глядеть.

– Никифор, шею сверну и в реку закину. Тебя и искать-то не станут, – Вадим вызверился.

– Давай, – писарь кивнул согласно. – Всех передуши. Вокруг него хороводы водят, а он, вишь, как распоследняя тварина всех гонит. Сколь народу за тебя болеет, сколь тревожится, а?

– Я об том не просил, – Вадим злобу унимал.

– Ты попросишь, пожалуй, – писарь сплюнул зло. – Гордыня обуяла? Вот что я скажу тебе, изувер, ты головой своей пустой помысли. Ежели Настасья об тебе дурное думает, ежели не соврал Илька, так рыдает она сидит. Что вылупился?! Девку обидел!

Норов промолчал, только зубы сжал накрепко.

– Молчишь? Ну молчи, молчи. Только знай, с этого дня я тебе не Никеша, не коряга старая. Никто я тебе, изуверу. Сиди, жди, когда издохнешь, а я так и быть, схороню тебя и свечку поставлю за упокой, – писарь тяжко поднялся на ноги. – Рыдай, как баба дурная, сопли на кулак наматывай, это вот самое твое дело. Был бы мужик, давно уж призвал боярышню к ответу. А ты сиди, горе свое нянькай, ходок недоделанный, – повернулся и ушел, трудно ступая, сгорбившись.

Норов улегся на спину, руки раскинул и глядел в темнеющее небо, все силился не кричать, не ругаться.

Много время спустя, когда тугобокое солнце завалилось за дальнюю горушку, Вадим уселся и дернул с шеи нитицу с Настасьиным перстеньком. Замахнулся кинуть в реку, но промедлил. Глядел на тощую бирюзу в своей ладони, и разумел – выбросить не может. Лишится самого последнего, жизни и вовсе не станет.

– К ответу призвать? За что? За то, что нелюб тебе? Живи, как знаешь, кудрявая. Видеть тебя не хочу, не могу. Озлобился бы на тебя, да сил таких нет, – зажал перстенёк в кулаке и пошел домой.

В гридне уселся за новый стол, видно, Ульяна приказала принести, сложил руки перед собой и молча глядел в стену.

– Явился? – писарь влез, уселся на лавку в уголку. – Ну чего скажешь? Опять визжать станешь, как порося резанный.

– Отлезь.

– А я и не прилезал к тебе, кобелина, – писарь осклабился глумливо.

– Дед, страх утратил? – Норов бровь изогнул гневливо. – Какой еще кобелина?

– А никакой, – писарь хохотнул. – И мужик никакой, и ходок так себе.

– Хватит! – Норов наново озлился и уж перестал молчать. – Одна врунья наболтала, а старая коряга подпевает?! За моей спиной овиноватила! В глаза мне побоялась глядеть! Слова не кинула, не спросила, сбежала!

– Вадимка, ты совсем умишком тронулся?! – тут и писарь заорал. – Как ей спросить-то?! Эй, Вадим, сколь баб под тобой валялось? И как ты их на лавке вертел? Так что ль?!

– Все, – Вадим вскочил, хватился за голову. – Видеть никого не хочу. В Гольяново поеду! Потащишься за мной, пеняй на себя!

И выскочил вон. На подворье кликнул холопа, велел седлать, потом уж вскочил на коня и был таков. Едва успел приметить, как пристроились за ним два ратных – Мирон и Василий – мчался борзо, без оглядки. В лес влетели галопом, утишили ход, но торопились. А много время спустя и вовсе сбились на короткий шаг: Вадим коня придержал.

– Какой еще ходок? – прошептал себе под нос Норов, оглянулся на дорогу, будто на Порубежное смотрел. – Ты в своем уме, Настя? – снова тронул коня, пустил рысью.

Дорогой мысли перекладывал, переворачивал себе сердце, душу выматывал. Уж на рассвете на подходе к Гольянову ухватил думку, да такую, какой раньше и в помине не было.

– Пусть в глаза мне скажет, лгунья, – схватился за перстень на нитице. – Под ноги ей кину, ничего мне от нее не надобно.

В Гольянове на боярском подворье Норов опамятовел и ехать княжье городище раздумал. Ночью на лавке наново порешил увидеть Настасью, обругать ее, а к утру снова все извернул.

Другим днем раз с десяток все перемыслил и все инако, все поперек себе самому, но уж не пугал более народец ни стылым взором, ни изуверски изогнутой бровью.

– Боярышня, да что ж за наказание? – Зинка царапалась в закрытую дверь, звала Настасью. – Уж который день сама не своя. Отвори, снеди тебе принесла.

Настя девку слышала, но отворять не спешила. Сидела на лавке, схватившись за голову и покачивалась, да так уж с самого утра, аккурат со службы, какую справил Илларион, а она, Настя, смиренно отстояла.