– Ну-с, приступим, – произнёс он, в последний раз оправил костюм и толкнул двери пивнушки.

«Жареный индюк» и в обычные дни не пустовал, а сейчас тут и вовсе яблоку негде было упасть. Однако молодого человека это не смутило. Он внимательно оглядел переполненный зал и направился прямиком к столу, за которым, сдвинув фуражку к носу, усатый гвардеец дремал над кружкой пива, пока его приятели горячо спорили.

– …А я тебе говорю – это сам перчаточник и есть! Ты его рожу-то вспомни!

– Ну, коли только по роже судить, так тебя первым арестовать и надо…

В полемическом пылу никто и не заметил, как в ухо горькому пропойце, что притулился у самой стены и жадно провожал глазами каждую кружку, просочился розовый дым. Глаза у пьянчужки, и без того-то мутноватые, тут же затуманились; он вскочил с лавки и, почти не шатаясь, направился к выходу с самым что ни есть уверенным видом. А на освободившееся место, пинком загнав саквояж под стол, уселся тот самый молодой человек в твидовой «тройке».

– Милая девушка! – окликнул он разносчицу, которая девушкой, пожалуй, была лет тридцать назад, а милой – так и вовсе никогда, по крайней мере, до третьей кружки пива. – А можно и мне вашего фирменного светлого? И перекусить что-нибудь.

Тут же споры за столом как корова языком слизала. Молчание воцарилось такое выразительное, что даже усатый гвардеец проснулся и, вылупившись с подозрением, спросил:

– А ты кто будешь-то?

Молодой человек заулыбался:

– А вы разве не помните? – и он покосился на нагрудный карман гвардейца, словно мог сквозь синюю ткань униформы рассмотреть именной значок. – Дядя Поль? Я ведь троюродный внучатый племянник тётки сводного брата вашей кузины, вы у нас останавливались, когда в столице бывали проездом.

Гвардеец хотел было уже возмутиться, что, мол, знать он его не знает, в столицу в последний раз приезжал десять лет назад, а кузина у него померла во младенчестве, но тут его на долю мгновения окутала розовая дымка. Он вдохнул её полной грудью – и оглушительно чихнул, а когда проморгался, то выглядел уже куда дружелюбнее.

– А, Йен! Вырос ты, вот я тебя и не признал. Как мать, здорова?

– Да всё по-прежнему, не жалуемся. Вы мне лучше вот что скажите, дядюшка, – посерьёзнел Йен. – Что у вас тут такое приключилось, что в гостинице ни одной комнаты нынче нет?

– Известно чего, – буркнул он. – Помутнение рассудка. Я б того, кто слухи эти распустил, за решётку бы отправил вместе с убийцей. Сколько работы нам прибавилось, а! Ни поесть толком, ни поспать.

– Разве что кружку-другую в будний день пропустить с приятелями, – поддакнул Йен совершенно серьёзно и тут же спросил: – И как, отыскали уже убийцу? Или вечером честному человеку лучше пока из дома не выходить, чтоб случайно на душегуба не наткнуться?

Бедняга гвардеец от такой наглости едва не раскашлялся. Взгляд его ясно говорил: «Уж если вы и впрямь на узкой дорожке столкнётесь со злодеем, то побеспокоиться стоит за него, а не за тебя, бугая». Но вслух такое не ляпнешь, даже троюродному внучатому племяннику чей-то там тётки – не солидно.

К счастью, вернулась разносчица с пивом на всю компанию, и неловкая пауза тут же превратилась в самую что ни есть уместную.

– У нас бояться нечего, – ответил «дядя Поль», хорошенько обмочив усы в кружке. – Да и убийцу мы тут все уже знаем, хотя покуда ему удалось отвертеться. Перчаточник это, сам господин Паскаль. Больше некому.

– Он никак не мог! – взвился тут же один из приятелей за столом, дородный мужчина в фартуке, перепачканном мукой. – Старина Паскаль-то? Да он мухи не обидит! И он в то время как раз кожи покупал в Конвуоне, тому кум мой свидетель!

– Да от того Конвуона ехать три часа на лошади, пять – на телеге! – рявкнул в ответ гвардеец, стукнув кружкой. – Да и любой бы на его месте взбеленился, если б жену застал с полюбовником!

– Каким ещё любовником? – вклинился в разговор Йен, невзначай разнимая спорщиков.

– Эге, да ты и впрямь совсем ничего не слышал! – изумился гвардеец. И, вычихнув немного розового дыма, продолжил: – Ну тогда вот тебе история. С самого что ни есть начала.

Дом, где и случилась трагедия, стоял почти у самой реки, на отшибе от города. Семья Паскалей владела им, почитай, уже лет сто. Сперва они только выделывали кожи – очень тонко, чем и снискали славу, а уже позже занялись перчатками. И ведь разбогатели! Но если судьба что-то одной рукой даёт, то другой отбирает: с каждым поколением всё меньше рождалось детей в семье. Нынешний господин Паскаль у своих родителей был единственным сыном; уж как они его уговаривали жениться пораньше – он ни в какую не соглашался. И только схоронив мать с отцом, привёл в дом молодую жену. У неё было чудное имя – Блонвенн, и все сходились на том, что, видать, родом она из столицы, а то и ещё откуда подальше.

– Семь лет они прожили душа в душу, – сокрушался толстяк в фартуке, подперев кулаком щёку. – Паскаль-то всё мечтал о наследнике, но не вышло… А кроме этого не было у них ни огорчений, ни бед. Только вот одно странно…

– Что? – встрепенулся Йен, задремавший уже на долгом рассказе о семи поколениях Паскалей.

– Блонвенн цветов не любила, – ответил толстяк. – Никаких. И все их у себя в саду повывела. А по весне, когда каждый прутик цветёт, и вовсе дома запиралась и не выходила. А как-то в сердцах ляпнула, что сад, мол, у неё под запретом. Так-то.