— Моя жена, джентльмены, — сказал Скурос. Он приподнялся и пустил по кругу фотографию темноволосой, темноглазой женщины, улыбка украшала ее скуластое славянское лицо. — Моя первая жена Анна. Мы были вместе тридцать лет. Брак это не обязательно плохо… Это Анна, джентльмены.

Будь я рабом светских приличий, я должен был бы ударить его, растоптать. Чтобы мужчина демонстрировал в компании, что он держит у изголовья фотографию бывшей жены, после того, как он дал понять всем, что нынешняя жена утратила привлекательность, после того, как он унизил ее — в это было невозможно поверить. Этого, да еще следов от веревок на руках его нынешней жены, было достаточно, чтобы хотеть застрелить его. Но здесь было одно "но", потому что по глазам этого старого шута, по его голосу, читался ад творившийся в его душе. Если тут была игра — то самая искусная игра, какую мне доводилось видеть, а слеза, скатившаяся по его щеке, заслуживала всех Оскаров, какие были вручены со дня основания кинематографа. Если же это не было игрой, то значит передо мной был несчастный и одинокий человек, забывший в этот миг весь мир, сосредоточившийся на единственной вещи, которая осталась ему от той, что он любил и что ушла безвременно. Похоже, так оно и было.

И если бы здесь не было спокойной, гордой, униженной Шарлотты Скурос, которая невидящим взглядом уставились в огонь, я бы и сам чего доброго расчувствовался. Но поскольку она сидела рядом, мне удалось скрыть свои эмоции. Однако кое-кто не смог этого — и отнюдь не из сочувствия к Скуросу. Мак-Каллэм, шотландский адвокат, бледный от возмущения, поднялся, что-то пробормотал о плохом самочувствии, пожелал нам доброй ночи и вышел. Банкир с козлиной бородкой последовал за ним. Скурос не заметил, что кто-то вышел, он все смотрел перед собой невидящим взглядом, словно и он, и его жена что-то хотели увидеть в языках пламени. Фотография лежала у него на коленях. Он даже не взглянул на капитана Блэка, когда тот вошел и сказал нам, что катер подан.

Когда катер высадил нас на борт нашего судна, мы выждали, пока он не пройдет половину пути до "Шангри-Ла", закрыли дверь салона, отодрали прибитый к палубе ковер и сняли его. Я аккуратно поднял газетный лист, и под ним, на тончайшем слое специального порошка обнаружились четыре четких отпечатка ног. Мы обследовали обе носовые каюты, машинное отделение и кормовой отсек, и все те шелковые нити, которые мы так старательно натягивали перед отбытием на "Шангри-Ла", все они были оборваны.

Кто-то — их было по крайней мере двое, если судить по отпечаткам ног, — обшарил "Файркрест" сверху донизу. Они затратили на эту работу по меньшей мере час, и мы с Ханслеттом не меньше часа пытались выяснить, что им было надо. Выяснить это нам не удалось.

— Ну, — сказал я, — теперь мы хотя бы знаем, зачем они нас удерживали на борту "Шангри-Ла".

— Чтобы обеспечить себе свободу действий здесь. Именно поэтому катер не был подан сразу — он был здесь. Но по-моему дело не только в этом.

— Что еще?

— Есть еще кое-что. Я не могу в этом поклясться, но кое-что есть.

— Ладно, расскажешь мне об этом утром. А когда будешь разговаривать с дядюшкой в полночь, попроси его собрать всю возможную информацию, какую удастся, насчет всех этих типов на "Шангри-Ла" и о враче, который лечил бывшую леди Скурос. И еще кое-что я бы хотел знать о бывшей леди Скурос. — Я объяснил ему, что бы я хотел узнать. — И между делом переведи яхту к острову Гарв. Мне придется вставать в половине четвертого, а ты можешь спать хоть до скончания веков.

Я должен был выслушать Ханслетта. Я снова не выслушал Ханслетта, как и тогда, когда он предлагал разобраться с "камнем на сердце" у констебля Мак-Дональда. И снова ради самого же Ханслетта. Но я же не знал, что Ханслетт и впрямь заснет навеки.

Неприятности начались сразу же, как я высадился на берег. Вернее, сразу же, как я попытался высадиться. В обуви на резиновой подошве я тащил резиновую лодку по скользким, покрытым тиной камням — некоторые были до двух метров в поперечнике, а до береговой линии оставалось еще двадцать метров. Преодолевая их даже при дневном свете, можно переломать ноги, а в полной темноте это верный способ быстро и эффективно покончить с собой. При третьем падении я разбил фонарик. Еще несколько ударов о камни — и компас на руке постигла та же судьба. При этом спаренный с ним глубиномер остался невредим. Глубиномер, конечно, весьма способствует поискам дороги через лес ночью.

Выпустив воздух из лодки и спрятав ее, я пошел вдоль линии берега, удаляясь от поселка Торбей. По логике вещей, если идти так довольно долго, то придешь к той самой песчаной косе на дальнем конце острова, на которой приземлится вертолет. Но по той же самой логике, поскольку берег был извилист и обрывист, я должен был неоднократно сослепу шагать в пустоту и падать в море. Выудив себя из воды в третий раз, я бросил эту затею и пошел напрямую через лес.

Единственными моими проводниками были косые струи дождя и рельеф местности. Коса, к которой я направлялся, лежала на востоке, а ветер дул почти точно с запада, так что пока холодный дождь стегал меня по шее сзади, я шел в правильном направлении; для подтверждения этого достаточно было помнить, что остров Торбей в профиль напоминает дикого кабана, хребет которого тянется с востока на запад, значит, когда земля под ногами начинала клониться влево или вправо, я начинал сбиваться с пути. Но порывы ветра то в дело непредсказуемо меняли направление, хребет кабана имел отростки и неровности, и в результате много времени терялось понапрасну. За полчаса до рассвета — если верить часам, потому что темно было так же, как и в час ночи, — я начал сомневаться в том, что успею к сроку. А если вертолет не прибудет, мне придется вернуться сквозь холод к сырость туда, где я спрятал лодку, а потом, окончательно замерзшему и голодному, дожидаться, пока вновь стемнеет, и только к ночи я смогу вернуться на "Файркрест" незамеченным. Сейчас у меня еще оставалось в запасе двадцать четыре часа. К ночи у меня останется только двенадцать. Я побежал.

Пятнадцать минут бега, бог знает сколько сокрушительных ударов о деревья, и я услышал его. Сначала слабый, еле различимый, потом постепенно нарастающий рокочущий звук двигателя вертолета. Он появился рано, слишком рано, черт побери, он приземлялся там, ничего не обнаружил и вот теперь возвращается на базу! В отчаянии я даже не подумал, как он мог приземлиться в незнакомом месте при практически полной темноте. Я уже готов был зажечь сигнальный факел, я даже вытащил его наполовину из кармана, но тут же сунул обратно. Было условлено, что факелом я укажу место посадки, если я зажгу его здесь, вертолет последует на огонь, напорется на верхушки сосен, и это будет конец всему.