— 'Всё равно я отсюда тебя заберу

Во дворец, где играют свирели…' — что можно о таком сказать? Как это можно воспринять иначе?

Вот никак и не воспримешь. Допелся, называется, доигрался. Как теперь отмазываться будешь? Никак. Никак тут уже не отмажешься. Как это выглядит со стороны? Очень просто:

Безнадёжно влюблённый юноша написал песню своей любимой и отважился спеть её ей, глядя ей прямо в глаза, при скоплении свидетелей… и в присутствии её жениха. И никакие: «Вы не поняли, я совсем не это имел в виду!» уже не прокатят.

Сахар…

Но, допевать всё одно надо. И я допел. И про «терем с балконом на море», и про «рай в шалаше» и про «соглашайся»… И с каждой новой строчкой понимал, насколько глубже и глубже «попадаю», буквально сам закапываю себя.

Ведь только слепой и тупой не понял бы происходящего и не увидел бы в этом намёка. Слепых и тупых здесь не было… А присутствовали на моём импровизированном концерте и Алина, и Матвей.

А ведь ещё и, как назло, наследство от прежнего Княжича, того, каким я был до «пробуждения» не выбрало момента лучше и удачнее, чтобы проявиться! Мне, блин, хотелось, чтобы Мари поняла всё именно так. Княжич в моей душе ликовал просто! Он же таки, получается, признался ей в своих чувствах! И это наполняло мой взгляд, встретившийся со взглядом девушки той самой глубиной и теми эмоциями, которые в нём и должны были быть, чтобы соответствовать случаю. Да ещё и краска в лицо бросилась. Щёки мои буквально горели, а в солнечном сплетении возились ледяные черви… да-да: ледяные черви! Ни хера там не «бабочки крылышками трепещут», там ледяные черви возятся. Как бы кто не пытался поэтизировать, но ощущается это именно так!

— 'Соглашайся хотя бы на рай в шалаше

Если терем с дворцом кто-то занял', — прозвучало дважды практически формальное предложение «руки и сердца» в конце песни, прозвучал последний проигрыш, и я затих. И зрители все затихли. Даже аплодисментов, блин, не было! Все повернулись, как по команде, от меня к Мари. Молча и ожидающе. К запунцовевшей и опустившей глаза Мари… Которая, однако, в следующую секунду, гордо выпрямилась, вздёрнула свой носик и взяла под руку оказавшегося рядом Матвея.

А я… чтобы прервать неловкость и, чего греха таить, скрыть реакцию на то, что такое её действие больно резануло меня по сердцу, ударил по струнам, заводя следующую песню, начинавшуюся тихо и медленно.

— 'Средь оплывших свечей и вечерних молитв,

Средь военных трофеев и мирных костров

Жили книжные дети, не знавшие битв,

Изнывая от детских своих катастроф…' — пропел я. И… сам же отвлёкся. Начал вдумываться в произносимые строки. Начал играть их. Не просто петь, а артистировать, проживать их. Тем более, что именно сейчас, в моём нынешнем возрасте, с моим нынешним опытом, воспринимались эти строчки… по-другому. Не так, как когда я слушал их в своём детстве. Тогда они были красивыми, но пустыми. Звучными, подбивающими на свершения, но… не цепляющими за душу.

— 'Детям вечно досаден

Их возраст и быт —

И дрались мы до ссадин,

До смертных обид,

Но одежды латали

Нам матери в срок —

Мы же книги глотали,

Пьянея от строк…' — и это было именно так. Это было правдой. Я помнил это. Помнил, как читал приключенческие романы в детстве, как они тогда волновали, как затягивали, как подбивали вскочить, схватить палку, представив её мечом и побежать срубать головы воображаемым врагам… и как я теперь просто физически не могу читать те же книги. Я вижу там теперь не приключения и веселье, а боль, боль и ещё раз боль, страх, потери и ужас беспомощности. Настолько чётко вижу, что тошнить тянет. Тошно становится от описываемых там ситуаций.

— 'И пытались постичь

Мы, не знавшие войн,

За воинственный клич

Принимавшие вой,

Тайну слова «приказ»,

Назначенье границ,

Смысл атаки и лязг

Боевых колесниц…' — продолжал я петь, буквально выплёвывая из себя слова. Невольно вкладывая в них свои чувства и своё мироощущение. Ведь я, в моём нынешнем возрасте и с моим опытом, успел наслушаться и боевых кличей, и истошного, рвущего душу воя боли, воя страха, воя потери… А тайну слова «приказ» не постиг до сих пор. Или постиг. Но совершенно не в том смысле, какой многим бы хотелось… ненавижу приказы! Приказы и командиров…

— 'А в кипящих кострах прежних боен и смут

Столько пищи для маленьких наших мозгов!

Мы на роли предателей, трусов, иуд

В детских играх своих назначали врагов.

И злодея следам

Не давали остыть,

И прекраснейших дам

Обещали любить;

И, друзей успокоив

И ближних любя,

Мы на роли героев

Вводили себя.

Только в грёзы нельзя насовсем убежать:

Краткий век у забав — столько боли вокруг!

Попытайся ладони у мёртвых разжать

И оружье принять из натруженных рук…' — больно. Каждое слово этой песни приносило мне боль тем, насколько правильным, острым и метким оно было. Нельзя ни убавить, ни прибавить, ни сказать лучше… Владимир Семёнович всё-таки был действительно Гений. Возможно, он и сам не понимал того, что пишет, того, что выходило из-под его пера, так как не воевал, не сидел, не поднимался в горы, не летал на истребителе… очень много всяких «не». Но как-то умудрился прочувствовать это всё. Прочувствовать и выразить правильными, болезненными словами.