— 'Испытай, завладев

Ещё тёплым мечом

И доспехи надев, —

Что почём, что почём!

Разберись, кто ты: трус

Иль избранник судьбы —

И попробуй на вкус

Настоящей борьбы!..' — я пел и чувствовал, что голос мой, до того, на предыдущих песнях, чистый, красивый и сильный, становился ещё сильней. Вот только утрачивал красоту. Он становился больным и уродливым, как то, о чём я пел. Сильным, жёстким, рваным, хриплым, больным… как у самого Владимира Семёновича. Наверное, от того, что горло уже сводило от тех эмоций, что волной поднимались и захлёстывали.

Я чувствовал. Я видел эти строчки… для меня не были пустым звуком слова «завладев ещё тёплым мечом». Пусть не мечом, а рукояткой пистолета, но из рук трупа оружие я уже вырывал. А уж «трус иль избранник судьбы» — это вообще удар ниже пояса. Каждый хочет видеть себя вторым… вот только, когда начинается реальная стрельба, выясняет для самого себя, что он — первое. И плевать даже, что сумел собраться, что сумел встать и побежать в атаку на пулемёты или ещё что-то признанное потом героическим сделать, получив ордена, медали, награды и прочее… себя не обманешь. И свой страх не забудешь. И никогда уже этот вопрос не посмеешь задать ни себе, ни другим… оставаясь честным с собой. Да и Герой… Когда-то я слышал одну очень точную фразу: «Если кому-то пришлось проявить Героизм, значит кто-то, где-то очень сильно налажал». Там, где не лажают и делают всё честно и, как положено, там нет места Героизму. Ему там просто негде проявиться. И настоящий Герой никогда не считает себя Героем, так как он просто исправил лажу. Лажу, которую надо было исправить. Сделал то, что должен был. Просто сделал. Просто то, что должен был…

— 'И когда рядом рухнет израненный друг

И над первой потерей ты взвоешь, скорбя,

И когда ты без кожи останешься вдруг

Оттого, что убили ЕЁ — не тебя…' — на этих строчках я вообще не справился с голосом и пропел не «его», как было в оригинале, а «её». Не смог иначе — перед глазами сам собой встал труп Анастасии Дмитриевны с дырками от пуль и струйкой крови, текущей из уголка рта. Труп, которому я даже глаза тогда не смог закрыть — не было времени. И этот взгляд, мёртвый взгляд мёртвых глаз останется со мной, в моей памяти навечно.

— 'Ты поймёшь, что узнал,

Отличил, отыскал

По оскалу забрал —

Это смерти оскал!

Ложь и зло — погляди,

Как их лица грубы,

И всегда позади

Вороньё и гробы!.. — дальше я петь уже просто не мог. Ни петь, ни играть. У меня тряслись руки и напрочь перехватило горло, вставшим в нём колючим комом, который никак не получалось протолкнуть. Ведь перед мысленным взором стояли тот мост с пулями «сучек», крошащими тела, бегущих на меня людей, и то кладбище, где их всех потом хоронили…

Я зажмурился, с силой зажал пальцами переносицу и отложил гитару.

— Извините, — чуть справившись с голосом, сказал я. — Сейчас…

Я зажмурился сильнее. Потом глубоко вдохнул и медленно, с силой, выдохнул. Замер на пару секунд, потом снова вдохнул и снова выдохнул. Открыл глаза. Убрал руку от переносицы, заодно проведя ей по щеке, проверяя, не мокро ли там. Нет. Не мокро. Слёз не было. Но руки тряслись.

Я сжал их в кулаки, снова закрыл глаза, ещё раз вдохнул и выдохнул. После чего открыл глаза и взял в руки гитару. Руки больше не тряслись — всё ж, я умею справляться с собой. У меня в этом большой опыт. Большой и болезненный.

— Извините, что-то горло перехватило, — заставил я себя улыбнуться. — Хватит на сегодня серьёзности! Шуточная песня, про горох! — объявил я, вставая на ноги с гитарой на перевес. После чего принялся в быстром и бодром, очень бодром и даже бодрящем ритме мучить струны. И, что самое интересное, у меня это получалось, хоть аккорды этой песни были куда, как сложнее и меньше мной тренированы. Но справлялся. Как с теми двенадцатью мишенями в тире. Просто брал и делал. И оно получалось.

— Уууууууу-яу! — бешено и истошно взвизгнул я подражая Бутусову, чью песню я теперь бессовестно плагиатил.

— 'Нас выращивали денно,

Мы гороховые зерна.

Нас теперь собрали вместе,

Можно брать и можно есть.

Но знайте и запоминайте:

Мы ребята не зазнайки,

Нас растят и нас же сушат

Не для того, чтоб только кушать…' — бил по ушам и нервам мой голос и моя музыка, вышибая из меня и из всех остальных предыдущее упадническое настроение. Ни к чему оно. И вроде бы получалось. Уже спустя секунд двадцать или тридцать, зрители с удовольствием прихлопывали и притопывали в такт. На лицах снова были улыбки. Инцидент был исчерпан… наверно.

— … всё! — резко закончил своё пение и игру на гитаре я на высокой ноте. Закончил петь и размашисто развёл руки в стороны. Левую с гитарой в ней, в одну сторону, правую, пустую — в другую. После чего отрывисто поклонился зрителям одной только головой, картинно, как Лёлик из «Бриллиантовой руки», тряхнув волосами — они у меня как раз подходящей длины сейчас. Успели отрасти, а студийные парикмахеры убедили их не кромсать. Ребятки очень настаивали, что мне с такой длиной волос лучше, чем с «армейским полубоксом», к которому я привык.