Одинокая слеза вырвалась и скатилась по моей щеке. Я отшвырнула ее, почти сердито, потому что прямо сейчас гнев был горьким на моем языке, а боль тяготила мое сердце.

— Мне было всего тринадцать, ну… почти четырнадцать. Такая молодая, такая глупая, очень глупая, глупое отродье. Они не пустили меня на вечеринку по случаю дня рождения, на которой присутствовали все мои друзья. Мама сказала, что они не знают девушку, к чьему дому я иду, поэтому они не будут чувствовать себя комфортно, когда я пойду. Папа не думал, что это безопасно, потому что это было слишком далеко от нашего района, и они не знали родителей. Я хотела уйти. Я хотела повеселиться со всеми моими друзьями. Но они отказались, и я была так, так зла. Мы были в машине, и мы спорили. Тогда я сказала… Я ненавижу вас.

Воспоминания были яркими в моей голове, как будто это было только вчера. Я почти слышала голоса родителей, а если бы закрыла глаза, то увидела бы их.

Я отвела взгляд и смахнула жжение в глазах, но слезы не прекратились.

— Я не это имела в виду. Нет. Я сказала это только потому, что была зла, но я не хотела этого, Мэддокс. Я… нет. Это были последние слова, которые я сказала своим родителям. Это мое глубочайшее сожаление, — прервала я, болезненно всхлипнув. Я задохнулась от своего стыда. — Это… больно, потому что я никогда не смогу сказать своим родителям, как сильно я их люблю. Я больше никогда не почувствую ни маминых рук, ни теплых объятий папы. Моя мама никогда не будет петь мне с днем рождения своим дурацким голосом, а мой папа никогда не будет меня щекотать, потому что ему нравилось слушать, как я смеюсь. Он сказал, что мой смех похож на смех бурундука.

Я опустила голову, прячась за занавеской своих волос.

— Иногда я забываю, что значит чувствовать себя нормально, чувствовать себя собой, потому что меня переполняет… так много невысказанных эмоций.

Мэддокс молчал, и мне было интересно, о чем он думает. Он жалел меня? Мог ли он почувствовать мой позор? Но я не хотела, чтобы меня жалели… Впервые с тех пор, как умерли мои родители, я просто хотела, чтобы меня обняли.

Я отталкивала людей, которые заботились обо мне: моих бабушку и дедушку и Райли. Они пытались, но я всегда их закрывала, потому что ненавидела, когда меня жалеют, ненавидела сочувствующее выражение их лиц. Когда бабушка предложила терапию, я отказалась пойти к психиатру. Рассказывать о своих чувствах незнакомцу? Позволить им увидеть меня в моей самой слабой форме? Ни за что.

Меня осенило, и я подавила всхлип. Отталкивая их, я причиняла себе еще большую боль. Мне нужно было с кем-нибудь поговорить.

Меня нужно было удержать.

Мне нужно было выплакаться и попросить кого-нибудь сказать мне, что все будет хорошо.

Сглотнув крик, я вытерла слезы. Мэддокс был здесь, и это было иронично, потому что я презирала его, когда мы впервые встретились.

— Знаешь, почему я так ненавидела тебя раньше?

Он издал сухой смех, без всякого юмора.

— Потому что я был мудаком?

Если бы он только знал правду…

Может быть, настало время.

Я глубоко вдохнула и выдохнула.

— Нет, я презирала тебя, ненавидела саму мысль о тебе, потому что ты напомнил мне убийцу моих родителей.

Его голова вскинулась, и я почти могла слышать, как его сердце стучит в груди.

Удар.

Удар.

Удар.

На мгновение наступила тишина, его губы приоткрылись, как будто он хотел что-то сказать, но он не мог произнести ни слова. Его глаза впились в меня, ища, и я увидела в его глазах соответствующую боль. Мои слова тяжело повисли между нами, и мы оба истекали кровью от невидимого выстрела, гнойной открытой раны.

Я сглотнула тяжелый ком в горле, все мое тело сотрясалось от дрожи.

— Мы бы не попали в аварию, если бы в ту ночь нас не сбил пьяный водитель.

Прошло четыре года, а воспоминания до сих пор преследуют меня.

— Ему было семнадцать, и он был очень пьян, намного выше нормы, особенно для несовершеннолетнего. Дорога была слегка обледенелой, поэтому он потерял контроль над своим автомобилем. Наши машины ехали в противоположном направлении, и он ударил нас спереди. Я до сих пор помню, как передо мной вспыхнули яркие фары, когда его машина врезалась в нашу.

— Он…

— Его давно должны были посадить в тюрьму. Он должен был быть наказан, верно? Мэддокс, верно?

Он кивнул, его глаза покраснели. Не смотри на меня так мучительно, Мэддокс. Мое сердце уже разрывается.

— Он этого не сделал, — сказала я, крепче прижимаясь к себе. — Он даже не провел ночь в камере; его не наказали, и он ушел от аварии невредимым. Ты знаешь почему?

— Почему? — прошептал Мэддокс, но он уже знал ответ.

— Он был богатым и избалованным сыном богатого и влиятельного адвоката, у ног которого был весь мир. Его отец заместил аварию под ковер и смог вытащить сына из беды. Несколько недель я была в коме, а когда очнулась… обнаружила, что дело закрыто и сдано в архив. Нам сказали, что шофер взял на себя вину и был помилован по закону; за исключением того, что в ту ночь за рулем был не он… был тот парень. Я знаю, потому что провела исследование после того, как проснулась. Бабушка и дедушка помогли, и мы снова попытались открыть дело.

— Лила, — выдохнул Мэддокс. Его голова упала на руки. — Проклятье.

— Я была в больнице, все еще восстанавливалась после травм, когда его отец вошел в дверь. Выражение его лица, Боже, я до сих пор вижу его так ясно. Не было раскаяния, Мэддокс. Ничего. Ему было все равно, что я только что потеряла родителей из-за его сына. Ему было все равно, что я практически искалечена на больничной койке, от боли, от такой гребаной боли. Он вынул чек…

— Нет, — выругался Мэддокс. — Блядь, нет. Лила, нет. — Он стучал кулаками по мокрой, грязной траве.