Следующие полгода я жил между лагерем и библиотекой, пытаясь описать историю своей жизни. Зимняя спячка приостановила этот процесс. Я спал с декабря по март. Но прежде, чем я вернулся к своей книге, она сама вернулась ко мне.

Однажды утром, когда я грыз засохшую овсяную лепешку, запивая ее несладким чаем из древесной коры, ко мне с официальным видом подошли Смолах с Лусхогом и сели напротив меня. Почему-то я сразу понял, что разговор будет трудным и долгим. Лусхог ковырялся прутиком в палой листве, а Смолах делал вид, будто изучает игру света в листве дерева, под которым мы сидели.

— Привет, парни. В чем дело?

— Мы были в библиотеке, — сказал Смолах.

— Лет сто туда не ходил, — добавил Лусхог.

— Ну, теперь мы хоть знаем, чем ты там занимался.

— Да. Прочли поучительную историю твоей жизни.

Смолах пристально посмотрел на меня.

— Сто тысяч извинений, но мы должны были это сделать.

— Кто вам дал такое право? — разозлился я.

Они смущенно отвернулись, и я не знал, к кому из них обращаться.

— Кое-что ты описал неверно, — наконец произнес Лусхог, — Можно тебя спросить, зачем ты все это пишешь? Кому ты собрался это показать?

— И что это, интересно знать, я неверно описал?

— Я так понимаю, что писатель, когда пишет книгу, рассчитывает на то, что ее потом кто-то будет читать, — сказал Лусхог. — Вот ты на кого рассчитываешь? Нельзя же тратить время и силы, чтобы потом стать единственным читателем своей собственной книги. Даже человек, который ведет дневник, втайне надеется, что его кто-нибудь потом прочтет.

Смолах погладил подбородок двумя пальцами:

— Мне кажется, это большая ошибка — писать книгу, которую никто и никогда не сможет прочесть.

— Черт возьми! — закричал я, вскочив на ноги. — Что не так с моей книгой? В чем дело?

— Дело в твоем отце, — сказал Лусхог.

— В моем отце? При чем здесь мой отец? С ним что-то случилось?

— Он не тот, за кого ты его принимаешь.

— Он хочет сказать, что человек, которого ты считаешь своим отцом, твоим отцом не является, — пояснил Смолах.

— Пойдем-ка с нами, — сказал Лусхог.

Пока мы петляли по тропе, я пытался понять, каковы будут последствия от их знакомства с моей книгой. Во-первых, сами они всегда знали мое настоящее имя, а теперь они знают, что и я его знаю. Они прочли про мои чувства к Крапинке и решили, что я пишу для нее. Еще они узнали, что я про них про всех думаю. К счастью, Смолах и Лусхог — самые симпатичные персонажи в моей книге, хотя и немного эксцентричные. Зато они были неизменными спутниками всех моих приключений. Их претензии ко мне бесили меня, поскольку я понятия не имел, где находится Крапинка и как передать ей книгу, и уж тем более, никогда не задавался вопросом, зачем я пишу. Смолах и Лусхог, топавшие впереди меня по тропинке, прожили в этом лесу почти сотню лет. Они плыли сквозь вечность без всяких забот, без желания записать и осмыслить все то, что с нами происходит. Они не писали книг, не рисовали на стенах, не умели и не любили танцевать, но они жили в полной гармонии с окружающим миром. И почему я не стал таким, как они?

Уже в глубоких сумерках мы вышли из леса и, пройдя мимо здания церкви, оказались на городском кладбище. Я вспомнил, что был уже здесь однажды, много лет назад, но по какому поводу, понятия не имел. Надписи на многих могильных камнях истерлись от времени, и исчезнувшие с лица земли обитатели этих могил ждали теперь лишь, когда исчезнут и сами их имена. Мои друзья провели меня по дорожке между захоронений, и вскоре мы остановились у скромной могилы, поросшей бурьяном. Смолах показал на надпись на камне: «Уильям Дэй. 1917–1962». Я раздвинул траву и прикоснулся пальцами к бороздкам букв и цифр.

— Что с ним случилось?

— Мы не знаем, Генри Дэй, — тихо отозвался Лусхог.

— А я все-таки буду звать тебя Энидэй, — сказал Смолах, положив руку мне на плечо. — Ты один из нас.

— И давно вы об этом узнали?

— Мы подумали, что для книги тебе тоже нужно это знать. Тот человек в лесу, которого ты видел перед тем, как мы покинули наш первый лагерь, был не твой отец.

— И теперь ты понимаешь, — сказал Лусхог, — что человек в новом доме, к которому мы влезали тогда, ночью, тоже не может быть твоим отцом.

Я опустился на землю и прислонился к могильному камню, чтобы не потерять сознание. Конечно, они правы. Прошло целых четырнадцать лет со дня его смерти. Если он умер так давно, конечно же этот человек, которого я принимал за своего отца, не мог быть Уильямом Дэем, но кем же он тогда был? Его двойником? Разве такое возможно? Лусхог в это время раскрыл свой кисет, свернул папиросу, и сладковатый дым поплыл среди надгробий. На небе загорелись первые звезды… Как долго они будут гореть? Неужели вечно? Я ждал, что мои друзья расскажут мне еще что-нибудь о Генри Дэе и двойнике моего отца, но они молчали…

— Ладно, парни, пошли, — сказал наконец Смолах. — Поговорим об этом завтра.

Когда мы вернулись в лагерь, Смолах и Лусхог сразу отправились спать, а я сидел в своей норе и не мог сомкнуть глаз. Я вспомнил о том, как мы готовились к похищению Оскара Лава: мы же изучили его как облупленного, чтобы Игелю было легко занять его место. И если мы столько узнали об Оскаре, значит, другие столько же знали и обо мне, и теперь, когда я установил свое настоящее имя, у них нет никаких причин скрывать от меня остальное. Они объединились, чтобы помочь мне забыть, а теперь они помогут мне вспомнить. Я выбрался из своей ямы и пошел к логову Лусхога, но его там не оказалось. Он отыскался в соседней норе, где жила Чевизори. Некоторое время я колебался, стоит ли их будить, но терпеть не было сил.