— Генри, я хочу поговорить с тобой по поводу Эдди. Как ты думаешь, с ним все нормально? В последнее время он ведет себя как-то странно, ты не находишь?

Из-за ее плеча мне было видно, как Эдди орет на тигров.

— Он абсолютно нормален.

— Тогда ненормален ты, — сказала она. — Значит, это ты ведешь себя странно в последнее время. Ты же не даешь ему и шагу ступить. Ты лишаешь его детства. Он должен гулять на улице, бегать в лес, лазать по деревьям, ловить головастиков, но у меня создалось ощущение, что ты боишься упустить его из своего поля зрения. Ему не нужно так много внимания, ему нужна независимость.

Я взял ее за локоть и отвел подальше от клеток, чтобы Эдди не услышал нашего разговора.

— Ты помнишь ту ночь, когда кто-то забрался к нам в дом?

— Да, помню. Но ты сказал, что беспокоиться не о чем, а сам теперь только об этом и думаешь, разве нет?

— Нет, нет. Я не об этом. Я тогда посмотрел на фотографии на стене и вспомнил свое собственное детство — годы, проведенные за пианино. Тогда все было понятно и просто, ответы на все вопросы были на кончиках моих пальцев. А сейчас… Я никак не мог понять, что за симфонию сочиняю. И вот сегодня в церкви я это наконец понял. Орган звучал точно так же, как тот, в Хебе. Орган — вот ключ к моей симфонии. Это будет концерт для органа с оркестром.

Тесс обняла меня, прижалась к моей груди, в ее глазах сияла вера в мой талант. Никто еще во всех моих трех жизнях не смотрел на меня с такой готовностью поддержать. В этот момент любовь к Тесс настолько переполнила меня, что я забыл обо всем на свете, даже о нашем ребенке и о своих страхах. Когда же я снова взглянул через ее плечо, то увидел, что нашего сына нет перед клеткой с тиграми. Сначала я подумал, что тигры ему надоели, и он, увидев, как мы обнимаемся, решил присоединиться к нам и сейчас стоит где-то рядом. Потом мне пришла в голову мысль, от которой зашевелились волосы на голове: Эдвард каким-то образом протиснулся в клетку к тиграм, и они его съели. Но звери никак не проявляли свою кровожадность и так же мирно дремали, как и пару минут назад. Неужели подменыши? Тесс еще ничего не заметила, и я испугался, что заражу ее своей паникой.

— Эдвард куда-то ушел, — сказал я как можно спокойней.

Она развернулась на месте и бросилась туда, где он только что стоял.

— Эдди! — закричала она. — Эдди, где ты?

Мы побежали по дорожке мимо клеток со львами и медведями, выкрикивая на бегу имя сына и пугая остальных посетителей. Тесс остановила пожилую пару, шедшую нам навстречу:

— Вы не видели маленького мальчика, трех лет, со сладкой ватой?

— Таких здесь полно, — ответил старичок, показывая пальцем нам за спину, где туда-сюда шнырял десяток трехлеток со сладкой ватой в руках. Но тут среди них мы увидели своего. Он гнался за пингвином. Пингвин, переваливаясь с боку на бок, улепетывал со всех лап, а Эдвард мчался за ним, явно собираясь схватить. Из-за спины мальчика вынырнул служитель зоопарка и, подхватив пингвина под мышку, куда-то понес. Мы подбежали к нашему сыну.

— Ну и дела, — сказал он нам совсем по-взрослому. — Этот побежал, а я его хотел поймать.

Мы схватили Эдди за обе руки и поклялись себе больше никогда не спускать с него глаз.

Эдвард был как воздушный змей на бечевке — все время казалось, что он вот-вот вырвется и исчезнет. Пока он не начал ходить в школу, мы глаз с него не спускали. С утра им занималась Тесс, а вторую половину дня, когда я возвращался с работы, Эдвард проводил со мной. Когда ему исполнилось четыре года, мы отдали его в городской детский сад, и каждое утро я сначала отвозил его, а потом ехал к себе в школу. Через какое-то время я начал учить его игре на пианино, но занятия ему быстро надоедали, и он возвращался к своим кубикам и динозаврам. С детьми на улице играть ему не нравилось, но меня это только радовало, потому что любой из них мог оказаться замаскированным подменышем.

Как ни странно, относительное уединение в кругу семьи пошло мне на пользу, и сочинять музыку становилось все легче. Пока Эдвард возился со своими книжками и игрушками, я работал. Тесс всячески меня поддерживала. Примерно раз в неделю она приносила домой новую пластинку с органной музыкой, добытую в каком-нибудь пыльном музыкальном магазинчике. Она доставала билеты в Хайнц-Холл [55] , разыскивала редкие ноты или книги по оркестровке, заставляла меня ездить в город играть на органе. В итоге я написал несколько десятков музыкальных пьес, хотя их никто не заметил, за исключением нашего местного полусамодеятельного хора да ансамбля духовых инструментов, где я пару раз подыгрывал на синтезаторе. Я рассылал свои записи и партитуры по всей стране, но издатели и известные музыканты отвечали либо отказом, либо молчанием.

Все изменил один телефонный звонок. Я только что, забрав Эдди из садика, вошел с ним в дом. Голос в телефонной трубке принадлежал человеку из другого мира, то есть из мира музыки. Знаменитый камерный квартет из Калифорнии, игравший экспериментальную музыку, заинтересовался одной из моих композиций, написанной в атональном ключе. Ноты им показал мой старый друг по The Coverboys Джордж Нолл. Я позвонил Джорджу, поблагодарил за рекомендацию, а он пригласил меня к себе, чтобы и я смог принять участие в записи. Мы с Тесс и Эдвардом тут же вылетели в Сан-Франциско, где провели несколько дней в гостях у семейства Нолл. Это было летом 76-го.

Принадлежавшее Джорджу скромное кафе на Норд Бич оказалось единственным андалузским заведением в шеренге итальянских ресторанчиков. Если к этому еще добавить красавицу жену и потрясающего шеф-повара, можно сказать, что жизнь моего приятеля удалась. Несколько дней, проведенных вдали от дома, успокоили мои нервы. По крайней мере, здесь можно было не опасаться, что кто-то ночью залезет к тебе в дом.

Пастор Храма Милости Господней в Сан-Франциско выделил нам всего несколько часов на запись партии органа, который звучал ненамного хуже, чем старый орган в Хебе. Едва я коснулся клавиш и нажал ногами на педали, меня охватило уже знакомое чувство, будто я вернулся домой. После того как мы вместе с квартетом семь раз сыграли мою фугу для органа и струнных, звукорежиссера наконец устроило качество записи.