Летом в графский особняк подселили матросские семьи. Кудлатая собака Альфа была лучшей из новых соседей. Шевелевы перекочевали вниз, заняли кабинет и гостиную, а новые постояльцы шиковали в опочивальнях. Первым пострадал навощенный паркет, затем двери, которые не привыкли, чтобы ими так огульно хлопали, щелкали орехи, привязывали ручки к сервантам, чтобы нечаянно не зашел подвыпивший сосед и не улегся посреди супружеского ритуала. Новосельцы зачем-то прибивали гвозди на дубовые панели. Зачем? Ведь в доме в достатке имелось шкафов и гардеробных. Зачем вешать одежду на стены? Да и туалетов у них кот наплакал, неужели трудно их разместить в подобающем месте? На кухне сразу зачадило, завоняло прогорклым жиром и помоями. Почему не выливать сразу в канализацию? Зачем эти рыбачки копили мусор?

Шевелевы многое увидели впервые. Сначала пытались добрососедски советовать, но после матерных отповедей перестали, просто закрылись в выделенных им комнатах и притворились, что так жили всегда. Теперь рабочий кабинет превратился в супружескую спальню, викторианские столы и три старинных секретера уехали в мебельную лавку, а широкая кровать под нежно-лиловым покрывалом встала посреди книжных полок.

– Так еще удобнее, не надо за книжками далеко ходить, – шутила Анастасия Яковлевна.

Инеска обосновалась в будуаре, прямо на кушетке. Ничего, что тесно, зато рядом с родителями. В такие неспокойные времена каждую ночь хотелось слышать поблизости дыхание родного существа.

– Боже, как мы станем жить, когда родится крошка? – шептала графиня мужу. – Это же невообразимо!

– Ты только роди мне сына, остальное перемелется. Или дочку. Тоже хорошо. Душа моя, мы с годик промаемся здесь и уедем в Италию, надеюсь, с дорогами наладится к тому времени. – Иннокентий Карпович целовал рыжие завитушки, кисти, запястья, но смотрел при этом в окно или в пол, только не в лицо своей половинки.

И они ждали. Приходящая прислуга, которую удалось уговорить поработать частично за платья и еду, потому что деньгам никакой веры, нещадно ругалась с матросскими женами, выговаривала бабкам и гоняла шумливых невоспитанных детей. Граф по-прежнему ходил на службу. Ездить не мог: авто реквизировали вместе с лошадьми, лаковой двуколкой и большим крытым экипажем. Он-то часто вспоминал про свой утраченный талисман, но вслух не жаловался, берег беременную жену.

О расстреле отца первой узнала Инесса, подслушала на переменке шепот гимназической подружки – длинноносой Марго, – которая, в свою очередь, подслушала родительскую беседу за завтраком.

– Нет! – Она яростно растолкала кружок гладко зачесанных русых, каштановых и смоляных затылков. – Не-е-е-е-ет! – Инесса кричала прямо в конопатое лицо Маргариты, ставшее вмиг уродливым, с выпяченной лягушачьей губой, ненавистным. – Не-е-е-е-е-е-е-е-ет!!!

На ее крик сбежались педагоги и воспитатели.

– Нет, нет, конечно, – лепетала напуганная Марго, – нет, ты что подумала, глупенькая? – Она пробовала улыбаться лягушачьим ртом и гладила Инессу по рукаву, а у самой желтые глаза на конопатом лице предательски блестели, наливались безысходным состраданием.

Рыдающую Инессу отвели в директорскую, напоили чем-то пахучим, но бездейственным. Домой ее отпустили в сопровождении молодого словесника Ипполита Сергеича. По дороге тот читал стихи и всячески отвлекал, ученица невоспитанно молчала и порывалась побежать, а учитель удерживал, специально замедлял шаг.

Анастасия Яковлевна еще ничего не знала. Ипполит Сергеич потоптался в прихожей и ушел, скорбно комкая в руках шляпу. Инесса убежала к себе и заперлась. Нет, это неправда, Марго что-то напутала.

– Доченька, пойдем в Кресты, проведаем папу, узнаем что-нибудь, – позвала из-за двери мать.

– Голова страшно болит, maman, не могу, давайте останемся дома, попросим mon oncle [27] разузнать, – выдавила она через силу и поглубже засунула голову под подушку.

– Позволь войти? – Анастасия Яковлевна почуяла материнским сердцем что-то неладное.

– Ах нет, maman, позвольте попозже выйти к вам.

Через пару часов брат матери пришел из Крестов, на воротах вывесили списки расстрелянных накануне. К нему Инесса даже не вышла. Она по голосу, по приветствию поняла, что все сказанное Марго правда, и забилась в беззвучной истерике. Как теперь признаться матери, что целых два – даже три часа – знала? Знала и молчала, как хомяк. Лучше бы побежала, стала колотить кулаками в кованые ворота тюрьмы, кричать, требовать. Лучше что-то делать, чем скулить рядом с соплями овсяной каши. Родной дом показался ненавистным. Зачем она лежит на кушетке, где любил сидеть отец, поджав ногу, положив книжку на широкий подоконник, чтобы посветлее? Зачем в комнате пахнет его табаком, его духами, на кресле лежит его домашний халат, в который Инесса любила кутаться по вечерам? Зачем здесь столько уютных воспоминаний?

В прихожей топали. Гудели. Кажется, у маменьки приступ. Строгий голос доктора Михонина, практиковавшего по соседству, потребовал всех выйти. В будуар без стука вошел дядя – брат матери Аристарх Яковлевич, такой же рыжий и кудрявый, с такими же теплыми карими глазами.

– Ma cherie, ты уже знаешь, как я понял? – Он не дождался ответа, но ее худенькая спина, содрогавшаяся в рыданиях, сама сказала. – Ты должна стать опорой матери в эти горестные дни.

Я сегодня останусь здесь, а завтра вы переедете к grandmaman [28] .