– Казенным. И рассчитываться с казной. Так и раньше было. А торговле казна не указ. Заводы – они промышленность, без них советская власть забуксует. Капиталисты – псы, не желают торговать с нами. Это не потому, что им денег не надобно, это специально, чтобы навредить. А с врагами у красных… у наших разговор короткий. Поэтому и национализировали. Враждовать с купечеством резону лично я не вижу. Купец ничего не производит, только распространяет.

Вот пусть и распространяет советскую продукцию среди населения.

– Кругленько завернул, Алексей Кондратьич! Так можно. И никому не обидно, – Сенцов согласился, что Липатьев нашел простой и эффективный способ пригодиться новому строю. Можно снова начинать мечтать о купеческом свидетельстве.

– Только ты раньше времени не строй планов и не рассказывай никому. А то так и останешься несознательным элементом.

– Ты когда уезжаешь? – Платон открыл дверь, выпуская Алексея наружу.

– На днях. Может быть, завтра. Ну бывай. – Он протянул руку.

Через полчаса заявился Прутьев, и день понесся по своим суетливым и крикливым рельсам.

События в губернии продолжали удивлять и пугать. Германские войска вместе с Центральной радой заняли Белгородский, Грайворонский, Корочанский и частично Льговский районы. Теперь выходило, что граница с Украиной опасно придвинулась, завтра могла щелкнуть зубами и откусить Курск целиком от привычной российской лепешки. Так что Ольга никак не могла поехать к мужу за разводом, даже если согласилась бы. А она не придавала значения всяким, как это звучало из ее уст, буржуазным условностям, поэтому даже не намеревалась, мол, нельзя отлынивать от войны, надо работать, революцию держать обеими руками. Платона тоже не устраивал тот кавардак, что творился в его мире. Раньше он мечтал о купеческом свидетельстве, теперь понял, что зря. Новую мечту придумать пока не получалось. Разве что семью?

Вечером он пошел к Ольге, долго сидел, ожидая, пока уйдут последние товарищи, не дождался и заснул прямо на стуле. Она разбудила его за полночь и повела к Ираиде Константиновне, сонного, на заплетавшихся ногах. Говорить о женитьбе снова не получилось. А на следующий день ушел на фронт Липатьев, и пришлось целый вечер сидеть у Ивана Никитича и Екатерины Васильевны, утешая, развлекая, рассказывая небылицы.

Пискуновы тоже не верили, что национализация – это навсегда. Сказано же в декрете, чтобы все промышленники продолжали вести дела, как прежде, только отчитывались перед Советами. Это же нестрашно. И раньше отчетность вели, просто перед царской казной. Наверное, и теперь так же будет. Ну не заберут же просто так, за понюшку табака. В исконно купеческом Курске многие так думали. Но не Белозерова. Она при первой же несмелой попытке трактовать декрет в пользу старых собственников сразу поставила Сенцова на место:

– Частная собственность – зло. Это инструмент для эксплуатации. Все производительные силы должны по праву принадлежать народу.

– Так народ за ними не углядит, не дорос он еще.

– Мы наймем грамотных специалистов, самых лучших, – отрезала она, – это ты еще не дорос, не понимаешь, каким праздником станет жизнь простого советского человека.

Он замолчал, соглашаясь. Наверное, и вправду не дорос. Но картинки на улицах пока не походили на праздник: не хватало самых простых вещей – мыла, одежды, электричества. Подступал голод. Курская губерния хлебородная, здесь с продовольствием получше, а из других регионов приходили совсем пугающие вести.

– Где же праздник, Олюшка? – спросил он со вздохом.

– Вот где. – Она расстегнула на груди блузку и призывно глянула влажными темными глазами, повелевая закрыть дверь на щеколду. Да, праздник пока наблюдался только в ее объятиях, стонах и крепко обхвативших его ногах.

Через неделю вспыхнул мятеж эсеров, на улицах не следовало появляться без нужды. Платон разрывался: он хотел быть с Ольгой, оберечь ее безрассудную голову, но и Пискуновых боялся оставлять, душа болела за лавку. Хоть и нет в ней нарядных товаров, но полки, зеркала, лакированные прилавки тоже немало стоили. Жалко.

Мятеж усмирил прибывший из Москвы Подвойский, но спокойствие не вернулось на запыленные, с ранеными мостовыми улицы города. Страну крепко схватили в объятия фронты, Красной армии требовались все новые и новые добровольцы, котел войны кипел, булькая непрожитыми судьбами, бульон требовал много свежего мяса. Белозерова строила коммунизм, а Пискунов закрылся в своем доме и не выходил. Тоню Платон видел редко, она ждала ребенка.

Проковыляло, хромая, лето без долгих прогулок по опавшей под ноги жаре и плесканий в речке, на вахту заступила вертихвостка-осень с огромным пестрым гардеробом – каждый день что-то новенькое. Тоня родила крепыша Васятку, а Ольга так и не поехала в Сибирь, чтобы выслушать от своего непутевого мужа троекратное «талак» и вернуться прямиком под венец. Сенцова несколько раз намеревались забрать на фронт, но подруга-большевичка не отпустила, поколдовала над бумажками со своими верными комиссарами и обеспечила бронь на теплой лежанке у себя под боком. Не всегда на лежанке, чаще на столе, но это неважно. Липатьев оседлал фронтовую пропаганду и геркулесовыми шагами продвигался вверх по служебной лестнице, его агитации очень ценились товарищами, без них победа советской власти казалась не такой стопроцентной.

По выходным Платон навещал мать, приносил добытые правдами и неправдами продукты, конфетки, деньги, колол дрова на неделю вперед, ел, пил и слушал. Сам старался не говорить о реформах, только о бытовом, привычном. Если совсем не получалось отвертеться, то признавался:

– Матушка, я еще сам не разобрался, что к чему. Рано судить. Давайте молча понаблюдаем за этой акробатикой.

Отдыхая, он рисовал похищенные сокровища графа Шевелева, любовался, уже привык к ним. Дивные вещи, таких раньше не доводилось держать в руках. От слова «владеть» он уворачивался. Присвоить чужое все равно что украсть. Получалось, что он не защищался, а тоже как будто украл у вора награбленное. Фу… Хитрая формула «подержать на время» нравилась гораздо больше. Вот подержит, полюбуется, зарисует все в мельчайших детальках и вернет. Только прежде надо разобраться, кому и как.