Меня разрывает коктейль эмоций: безумная, неконтролируемая ярость на Анжелику; сильная тревога за Софи. О, нет, я её не жалею. Я с ума схожу от страха за свою девочку. Как, как такое вообще могло произойти?! Она так боялась за меня. В дурацкий магазин с утра бегала, чтобы только я остался в квартире. А опасность грозила ей. Пока я здесь разъезжаю с машиной охраны, мою девочку едва не убила другая машина. От осознания едва не произошедшей трагедии я заезжаю кулаком в стену, затем смахиваю со второго стола всё, что там стоит.

— Кирилл Олегович, что, что происходит? — спрашивает вбежавший Денис, глядя на упавшие на пол предметы.

— Уйди, — машу я рукой. — Исчезни с моих глаз, пока и ты не получил.

— Что-то с Софией?

— Авария. Денис, исчезни. Хотя, подожди. Что у нас ещё на сегодня?

— Ничего важного. Все встречи закончены.

— Никого ко мне пока не пускай.

— Как скажите, — кивает секретарь и выходит.

Я долго смотрю в окно, вспоминая разговор с Алиной. Что теперь делает моя девочка? Может, ещё ждёт обеда? Беру телефон и пишу новое сообщение. Затем набираю её номер. Она отвечает. Сама включает видеосвязь. Мне только видно её лицо. Скорее всего телефон лежит на коленях. Очень усталое, осунувшееся несчастное лицо, кажущееся серым на фоне мрачной синей краски. Все мои вопросы, упрёки, даже слова поддержки моментально вылетают из головы.

— Моя девочка, — шепчу я. — Что же ты со мной не хочешь разговаривать? Маленькая, я тоже волнуюсь.

— Кирилл, я… Мне нечего сказать.

— Как ты? Тебе больно?

— Немного. Где сложный перелом. Дают обезболивающее.

— Ты кушала?

— Да, Марк сегодня работает, — она замолкает, ожидая вопросов о Марке, но я не задаю. Я больше не знаю, что ей говорить. Я должен быть рядом с ней. Слова больше не нужны, они ничего не значат.

— Солнышко, потерпи ещё немножко. Хорошо?

Она кивает.

Через полчаса я выхожу из кабинета и даю новое задание Денису. Пусть закажет мне билеты на самолёт в районе тринадцати часов. Сажусь в машину и еду в особняк дяди. Через полчаса покидаю его, возвращаюсь в квартиру и быстро собираю два чемодана. Бросаю самое необходимое. Всё остальное можно докупить.

В палате, выкрашенной мрачной синей краской я узнаю ещё четыре грани одиночества. Первую, лежащую у окна, зовут Татьяна Николаевна. Ей семьдесят пять лет. У женщины трое детей. Старший сын живёт в Москве, средняя и младшая дочери в Минске. А муж умер два года назад. Татьяна Николаевна прожила с ним счастливых пятьдесят два года, вырастила троих замечательных детей. Две недели назад её сбила машина. У женщины перелом ноги, ходить она не может, но и в больнице ей лежать ненужно. Только никто из детей не спешит забирать маму домой, за которой требуется постоянный уход. Дочки часто звонят, я слышу их разговоры и в конце каждого они обещают, что приедут завтра. Но не приезжают. А Татьяна Николаевна плачет по ночам в подушку и рассказывает мне, какие занятые у неё дети. Самые чудесные, самые милые, самые ласковые на свете. Она их выкормила, выучила, помогла построить квартиры. Какие они замечательные хозяйки, как вкусно пекут пироги! Утром вечно недовольная санитарка ставит на наши тумбочки железные миски с небрежно брошенным комком слипшейся серой овсянки: один день она недоваренная и сухая, второй — переваренная и липкая. Сегодня у нас в меню первый вариант. Рассказывая очередной рецепт дочкиных пирогов, женщина медленно жуёт несъедобную кашу. Больше до двух часов дня ничего не дадут. Ко мне приходит Марк. У него в руках контейнер с пышным румяным омлетом. Значит, Марк уехал со смены и вернулся, предварительно заехав в круглосуточный супермаркет. И сегодня мы молчим. Он кормит, а я ем. А рядом Татьяна Николаевна героически сражается с моей порцией травяной овсянки. Но и я не чувствую наслаждения от аппетитного блюда. Сегодня, как никогда, даже моя еда имеет горький полынный вкус одиночества, слегка приправленного черничным ароматом эфемерного пирога. Я точно знаю, что больше никогда не буду покупать чернику. Я уже ненавижу её.

Второе одиночество носит сильное имя Александра. Ей пятьдесят, она главный бухгалтер на крупном предприятии. Решительная, волевая и целеустремлённая женщина. Свободная и самодостаточная. Всё сделавшая для собственной карьеры. Семья ей не нужна. Спеша на любимую работу, на которую принципиально приходила первой, женщина перебегала дорогу, чтобы успеть на уходящий автобус и попала под этот же автобус. У неё сложный перелом ноги и уже вторую неделю Александра лежит на вытяжке. Целый день у неё звонит телефон. Женщина почти незаменима, никто хорошо не знает её работы, поэтому требуется частая консультация. Да и сама женщина старается не пропустить ни одной минуты из жизни любимого предприятия. Ей часто приносят передачи со стандартным набором фруктов, поэтому с утра она тоже ест больничную овсянку, да и в обед не отказывается от жидкого супа, где плавает разрезанная на четыре части картошка и несколько крупных волокон жёсткой прошлогодней капусты. Одними фруктовыми, пусть и дорогими наборами долго не напитаешься. Фруктами Александра благодарит единственную санитарку, которая приходит менять ей и Татьяне Николаевне памперсы. Обе женщины вполне могут ходить на судно, но его просто некому подать.

В шесть утра к нам приходит другая санитарка с кувшином в руках. Как и положено, в перчатках. Подставляет под каждую из нас судно и подмывает. Естественно, не меняя перчатки. Мне не хочется думать, сколько человек она перемыла этими перчатками до нас и меняла ли их после вечерней мойки коридорного пола. В первое утро моего пребывания в больнице младший медицинский сотрудник хотел умыть мне и лицо. Я отказалась. Теперь лицо мне умывает Марк. От утренней процедуры с общими перчатками и холодной водой из-под крана (тёплая в нём тоже есть, но её предварительно нужно спустить), я тоже уже отказываюсь. Марк просит работающих вечером палатных медсестёр. В отделении есть душевая и биде, которыми практически никто не пользуется. Лежачие больные, по понятным причинам не дойдут, а ходящих здесь почти не держат. Медсёстры проделывают интимную процедуру в стерильных перчатках и помогают мне вытереться. За это я опускаю в кармашек их модельных униформ хрустящую бумажку. Девочки стеснительно ойкают «не надо», но назад в мой карман не возвращают.

Именно в эти моменты общей гигиены лицо железной леди Александры выглядит особенно жалким и несчастным. Впрочем, с каждым днём звонков по работе становиться всё меньше и меньше, как и пакетов с фруктами. Например, сегодня ещё не было ни того, ни другого. Коллеги освоили работу и больше леди Александра стала никому не интересна. Только утренней санитарке, да и то в качестве дополнительной и обременительной работы.

Третье одиночество нашей палаты не имеет ни имени, ни диагноза, ни возраста. Скорее всего лежащей у дверей женщине от семидесяти пяти, до восьмидесяти. Она не разговаривает. И врачи к ней почти не подходят. Единственный начальник нашей палаты — та же санитарка, умывает несчастную раз в три дня. В остальное время только задерживается возле кровати на несколько минут, послушать, дышит ли ещё совершенно никому не нужная и неизвестная пациентка.

А я часто задерживаюсь взглядом на самой тихой и спокойной соседке по палате. Это не тень, не бездушный предмет мебели. Это человек! Ловлю себя на мысли, что хочется выйти на коридор и закричать в голос:

— Люди, да что с вами такое стало!!! Почему вы такие жестокие и чёрствые! Подойдите, посмотрите, здесь тоже лежит такой же, как вы — живой человек, имеющий право на такое же человеческое отношение к себе.

Но я молчу. Одиночество всегда молчаливо. Здесь я узнала самую страшную его грань. Когда толпа перестаёт видеть в тебе человека.